Всеволод Соловьев - Последние Горбатовы
Вот уже аналой поставлен посреди церкви, зажжены свечи, разостлан розовый атлас.
Кокушка вытянулся, выпятил вперед грудь, мерным церемониальным шагом подошел к невесте и стал рядом с нею. Началось венчание. Княжна, все так же не мигая, смотрела перед собою, и если бы не дрожавшая в ее руке и оплывавшая свечка, если бы не нервное дыхание ее высокой груди, можно было почесть ее за статую, так она была бледна, так неподвижна.
Кокушка, все больше и больше выпячивая вперед грудь, следил за тем, чтобы его свечка не оплывала, был поглощен желанием непременно первому стать на розовой атлас. Затем он вдруг вспомнил о дырке на своей перчатке и то и дело старался скрывать ее. Он бойко и громко проговорил вслед за священником все, что ему сказать следовало. Слов княжны нельзя было расслышать, у нее только беззвучно шевелились губы.
Венчание подходило к концу. Наконец настала так ожидаемая Кокушкой минута, и он нисколько не изменил своей важности и торжественности и на всю церковь чмокнул «Ле-Леночку».
Они обвенчаны… Его поздравляют.
— Теперь я по-поеду ш нею, — сказал он князю.
— Нет, мы опять с тобой поедем, кто-нибудь может встретиться…
— Так уж те-теперь вше равно, уж кончено! Кончено! Теперь уж дудки!
Но князь его уговорил и сел с ним в карету. На возвратном пути Кокушка оказался другим: его сдержанность и важность как рукой сняло, он чувствовал себя освобожденным от страха, испытываемого им, благодаря князю, все это последнее время. Теперь он уже не боялся «сумасшедшего дома» и горячечной рубашки. Он кричал и визжал, торжествуя, что всех провел, что никого не боится.
— Покажишь только теперь, брат! — крикнул он. — Вше, вше выложу, шпашибо, голубчик!.. А ведь я ему верил, думал, что он меня любит, таким добреньким прикинулся — хи-хитрец — а я же вот его и перехитрил!..
— Однако ты не кричи! — урезонивал его князь. — Подожди, дай приехать, а то ведь ты так кричишь, подумают, что я тебя режу в карете…
И вот новобрачные дома. Хохол разносит пенящиеся бокалы шампанского. Кокушка выпил сразу три бокала и пришел совсем в восторженное настроение.
Новобрачная было исчезла, она хотела переодеться, поскорее снять с себя это платье: ей было в нем так тяжело, так совестно перед самой собой. Но он побежал за нею, опять целовал ее мокрыми губами и требовал, чтобы она непременно «так» осталась, мало того, чтобы она опять надела вуаль и флердоранжи.
Чтобы только избавиться от этого приставанья, от этих криков, она исполнила его желание.
За обедом Кокушка ел за двоих и пил изрядно, так что скоро у него совсем стало шуметь в голове. Впрочем, пил не он один. Князь и оба его старые сослуживцы пили еще больше. Под конец обеда начала пить и «Ле-Леночка». Щеки ее разгорелись, глаза затуманились и, наконец, она стала то и дело хохотать бессмысленно и неудержимо, глядя на ораторствовавшего и блаженного своего «мужа».
Муж! Нет, она не представляла себе, не понимала, совсем не понимала, что Кокушка действительно муж ее…
После обеда все перешли в кабинет князя. Кокушка подружился с Колым-Бадаевым, был с ним уже на «ты», и называл его не иначе как «шултаном».
— А отчего ты, шултан, не вожвращаешься в свои владения? — кричал он. — Чего ждешь торчишь?..
— Я и вэрнусь! — отвечал ему пьяным голосом Колым-Бадаев. — Скоро вэрнусь.
— Так я к те-тебе в го-гошти приеду ш Ле-Леночкой, пошмотреть на твоих жон… Ведь у тебя их много?
— Много, много! — хихикал Колым-Бадаев, пряча свои глаза за скулы. — Приезжай, бачка, милосты просым!
Зацепин ни на шаг не отпускал князя, совсем прилип к нему. Глаза его осоловели, язык путался, и он своим хриплым голосом толковал:
— Нет, ты пойми, князь, пойми только: проект о полном переустройстве России!.. Кто до этого додумался? Ведь в этом весь вопрос… существенный… наисущественный… суть самая… а я дошел вдруг и просто, как дважды два четыре!.. Ну, скажи сам, ведь уже это-то нельзя так, как вот мои «Мартышкины очки» отбросить — к направлению-де не подходит!.. Тут уж никакое направление, тут благоденствие отечества… Ведь так? Ведь так? Ну, скажи, князь, ведь так?
— Ну, так! Ну, что же тебе в том проку? — отвечал князь.
Он ровно ничего не слышал из того, что говорил приятель. Хоть и совсем пьяный, но он все думал о только что совершенном им гениальном coup d'état [65] и соображал — нет ли какой прорухи. «Нет, теперь кончено, теперь все в порядке!» — самодовольно решил он.
— Как что мне проку? — с ожесточением хрипел Зацепин. — Да после этого как ни верти, а меня нельзя миновать… Тут, я так думаю, ты сам понимаешь… я человек скромный, сам о многом не мечтаю… Но все ж, как ты там хочешь, а тут министерством пахнет… И как это только мысль эта раньше не пришла мне в голову — удивляюсь!..
Но язык его с каждой минутой путался все больше и больше, и он кончил тем, что задремал.
Между тем рюмочки ликера то и дело наполнялись. Затем опять, по требованию Кокушки, хохол принес шампанского. К одиннадцати часам все были совсем пьяны.
Тогда хохол решил, что гостей следует выпроводить. И Зацепин и Колым-Бадаев были его старыми приятелями. Он надел на них шубы. Сначала свел одного под руки с лестницы и посадил в карету, потом вернулся за другим. Захлопнув дверцу кареты, он крикнул кучеру:
— С Богом! Да полегоньку — не растряси панов!
Когда хохол вернулся, чтобы тушить лампы и свечи, князь храпел непробудно на диване. Новобрачные исчезли.
Несколько минут в квартире все было тихо. Но вдруг хохол расслышал сначала стук, а потом и отчаянный голос Кокушки:
— Ле-Леночка! Ну пушти, где ты! Жачем жаперлашь?
Хохол остановился, прислушался, покачал головою, потом пошел на крик, отвел Кокушку от двери комнаты Елены и, ни слова не говоря, взяв его под мышки, почти снес в спальню.
— Прилягты, паныч, прилягты! — убедительным тоном посоветовал он ему.
— А княжна?.. То-то ешть же-жена моя? — взвизгнул Кокушка.
— Бувайты спокойны, прилягты!.. — еще убедительнее повторил хохол.
Кокушка, как сноп, не раздеваясь, повалился на кровать.
— То-тошнит, — прошептал он, но через минуту захрапел.
Тогда хохол осторожно вышел из комнаты и запер двери…
Кокушка проснулся поздно, с всклокоченной головою, с красными, опухшими глазами. Он вскочил с кровати и несколько минут стоял неподвижно, ничего не понимая, бессмысленно озираясь.
Он был одет во фрак от Сарра, залитый шампанским, в измятой рубашке, с орденом Нины. Кровать, покрытая розовым атласным одеялом, была несмята. Во рту у Кокушки пересохло, язык, как деревянный, голова тяжела…
— Что же это такое?! — вдруг завопил он и кинулся из комнаты.
XIX. ПЕРЕПОЛОХ
В десятом часу утра, когда Владимир только что успел встать и умыться, у двери его спальни послышался голос Маши.
— Володя, ты встал? Если нет, так вставай скорее и выйди ко мне…
Владимир очень изумился, в ее голосе слышались тревога и нетерпение.
«Что случилось? — подумал он. — Уж не телеграмма ли?.. Отец?!»
Он не знал, что и подумать.
— Сейчас, Маша, сейчас!
Он быстро надел на себя первое, что попалось под руку, и вышел к сестре.
— Что такое?
— Кокушка пропал!
Он сразу не понял.
— Как пропал? Что ты говоришь такое?
— Вчера весь день его не было… не вернулся и вечером… совсем не вернулся… я сейчас только узнала.
Владимир перетревожился не на шутку. Конечно, в этом известии пока еще не было ничего особенно ужасного, и первое, что пришло ему в голову, это, что Кокушка свел какое-нибудь нехорошее знакомство, что он накануне кутнул и, наверное, скоро вернется.
Он передал свое предположение Маше.
— Может быть, и так, — сказала она, — но ведь это не кто другой — это Кокушка!..
Владимир покраснел. Конечно, виноват во всем он сам: ведь он же взялся заботиться о брате, охранять его, а между тем в последнее время даже почти забыл о нем.
— Однако нужно разузнать, — тревожно говорил он, — спросить его кучера…
— Кучер ничего не знает, он вчера никуда не возил его, — отозвалась Маша. — Я посылала узнать Анну Яковлевну.
Анна Яковлевна была старушка-экономка, приехавшая с Горбатовыми из Москвы и уже немало лет прожившая там у них в доме.
— А все же я должен сам поговорить с кучером. Распорядись, милая, чтобы его позвали сюда, ко мне.
Кучер скоро явился. Но из его слов Владимир не узнал ровно ничего. Кучер этот, молодой малый, петербургский, нанялся недавно. Кто его знает, может быть, он и хитрил, но только стоял на том, что знать ничего не знает:
— Ездили с молодым барином по всему городу…
— Где он всего чаще бывал в последнее время? — спрашивал Владимир.
— А как вам сказать, сударь, везде мы бывали… и на Миллионной, и на Сергиевской, и в Коломне, на Английском проспекте… То туда, то сюда братец ездили… По магазинам вот тоже часто… так себе, вдоль Невского и Морской, ради прогулки… К Летнему саду иной раз возил я их… Велят остановиться, выйдут прогуляться немного да и опять поедем вдоль по набережной, мимо дворца Зимнего. А то и вот на Знаменскую я тоже их нередко возил.
