Вячеслав Шишков - Угрюм-река
Шапошников, наклонив голову, смотрел поверх очков в упор на Анфису, на губы ее, на подбородок, на щеки с двумя улыбчивыми ямочками; он слушал ее голос, но ничего не понимал.
— Слышишь? Почему молчишь? Шапка!
— Я думаю… — печально ответил он и почесал под бородкой. Встал, прошелся, смешной, низкорослый. Кисти его шерстяного пояса висели жалко. — Я думаю о вас и о себе. Моя и ваша дорога разные. И люди, мы с вами — разные. Трагическая вы какая-то, Анфиса Петровна, то есть как вам сказать проще? Ну., не знаю как… Не могу сосредоточить мысли. То есть за вами бродит некая мрачная тень, рок, что ли… Вот я и думаю… Плохо кончите вы, пожалуй…
— Говори, говори, Красная шапочка, говори… — Анфиса равнодушно щелкала орехи, а возле губ и возле носа недавние складочки легли.
— Надо бежать, Анфиса Петровна… Да… То есть мне… Надо бежать. Куда? Не знаю. К черту! Я уж, кажется, говорил вам на эту тему. Надо мне от себя бежать…
— Последние слова он произнес расслабленно и безнадежно и закрыл глаза, как сонный.
Густые темные занавески в Анфисиной светлой комнате спущены. Белые, штукатурные стены загрустили; они о чем-то догадываются, чего-то ждут. И зеркало в точеных колонках на туалете наклонилось вперед с тревогой. В зеркале отражаются встревоженные, нетвердые ноги гостя, и носки стоптанных сапог вопрошающе закурносились. Свет лампы через голубой абажур — полусонный и таинственный, как на кладбище луна.
— Плохо, — падает голос гостя в тишину. — И так плохо, и этак плохо. Кого же вы любите, Анфиса Петровна, сильно, по-настоящему, не по капризу, а по…
— Прохора.
— Так, так. И что ж из «этого выйдет? Конечно, в вас этих чертовых чар много, но, надо думать, не захотите же вы губить девушку?
— А разве я знаю, чего хочу? Смешной ты, Шапкин. Может, завтра тебя захочу. Может, навсегда твоей буду.
— Нет, Анфиса Петровна. Вы — опасная! Вы очень опасная, Анфиса Петровна! Я помню ту ночь вашу, когда вы, милая, милая, на меня надели свой божий образок, иконку. Уж вы простите меня, иконку за ненадобностью я отдал своему хозяину; выменял на два фунта луку. Дак вот… После той ночи я неделю лежал в каком-то душевном параличе, в потолок глядел и все думал. Я тогда, в ту ночь вашу, сумасшедший был, и мне стыдно. Я, помню, плакал, как последний дурак, я унижался, я ползал у ваших ног. И в ту ночь вы отравили мою душу смертельным ядом. Зачем же мучить так людей? Я не завидую ни Прохору, ни Петру Данилычу. Так людьми играть нельзя.
— Дак что ж мне делать-то, проклятый?! — звонко, надрывно крикнула Анфиса и целую горсть кедровых орехов швырнула в хмурую бороду гостя.
Шапошников вздрогнул. Орехи рассмеялись по чистому полу дробным смехом, зеркало подмигнуло и качнулось, задремавшие стены выпрямились, стали бодро, как солдаты, каблук в каблук.
Два орешка засели в бороде. Шапошников неспешно раскусил их, съел. Потом заговорил, заикаясь и отойдя подальше, к разрисованной печке в углу.
— Волноваться вредно, — сказал он. — Испортится цвет лица. Значит, здраво рассуждая, Прохора вы должны оставить в покое. Что касается Петра Данилыча… Я бы сказал так…
— Жуй, жуй жвачку!
— Существует в мире некая мораль. Да. Впрочем, вам это… Словом, вы ставите на карту судьбу Марьи Кирилловны.
Анфиса злобно усмехнулась.
— Неужто все такие царские преступники, как ты? Эх ты, телятина!
Шапошников кривоплече и обиженно, руки назад, зашагал по комнате, сбивая тканую полосатую дорожку.
Анфиса села, повернулась к зеркалу, зеркало заглянуло ей в лицо. Лицо Анфисы взволнованное, темное. Анфиса молчала. Шапошников кашлянул, сел на стул неслышно.
Он потянулся к миске за орехами, рука раздумала, опустилась сама собой. Молчали.
— Про серьги слыхал? — наконец спросила Анфиса зеркало.
— Слыхал, — ответили стены, борода, морщинистый залысевший лоб. — За давностью лет улика эта равна нулю. И установить факт преступления почти невозможно.
Анфиса подошла к зеркалу, гребнем оправила прическу.
— А хочешь, я тебе штучку одну покажу, бумажечку одну… Ежели, к примеру, прокурору представить — крышка Громовым.
Анфиса запустила руку за кофту и достала привязанный к кресту заветный ключ.
Этим же вечером Ибрагим-Оглы вошел в квартиру Куприяновых. Он вошел не обычно своей легкой кавказской ступью, а неуклюже и придавленно, точно нес на себе тяжелый груз. Яков Назарыч, утомленный и расстроенный, сидел на рваном просаленном диване, отдыхал. Нина готовилась к отъезду, укладывала вещи.
— Что, знакомый, скажешь? — спросил купец. Черкес размашисто, неумело перекрестился на иконы и вдруг упал в ноги Куприянова.
— Мой убил твой матка, твой батька… Моя! — прокричал черкес рыдающим голосом, вскинул брови, сложил руки на груди.
Купец не сразу понял и сердито переспросил его:
— Чего ты бормочешь? Что?
— Моя убил твой родитель… Моя! Нина выронила мельхиоровую сахарницу, и глаза ее округлились.
— Ты?! — вскочил Яков Назарыч и, как большой толстый кот на мышь, выпустил когти. «Подкупили, — подумал он. — Подкупили, мерзавцы».
— Врешь, паршивый черт… Под каторгу себя подводишь, — негромко сказал он, багровея.
— Чего хочешь делай, хозяин,.. Я…
— Где убил? Когда? Какие они из себя? — грузно топал в пол Яков Назарыч, то вскакивал, то садился, распахивал и запахивал полы халата. — Врешь, негодяй, варнак, каторжник проклятый!..
Черкес повернулся на коленях лицом в передний угол и, потрясая рукой перед иконой, гортанно хрипел:
— Моя крещеный… Батюшка макал… Вот бог, Исса Кристос!.. Алла!.. Божа мать… Я убил… Нина, припав головой к печке, вся тряслась.
— Встань, черт, собака!.. Пошел к двери, говори… Стой, стой! Говори!
У черкеса голос треснул, завилял:
— Моя с каторги бежал, в тайге гулял. Жрать надо, жрать нет. Глядым — тройка. Ямщика крошил, старика крошил, старуху крошил…
— Какие они из себя? В чем одеты? — выкрикнул купец, схватился рукой за сердце.
Ибрагим потер холодной ладонью вспотевший лоб, густые черные брови его заскакали вверх, вниз.
— Слушай, хозяин… Моя не врал… Слушай… Черкес, путаясь, заикаясь, напряженно, как бы припоминая, рассказал. Светившееся вдохновением лицо его покрывал крупный желтый пот, воздух вырывался из груди тяжело, со свистом. Яков Назарыч, тоже потный, взбудораженный, не помня себя, рывком сдернул штуцер со стены и пнул все еще стоявшего на коленях черкеса ногою в грудь:
— Ну!.. Марш к двери!..
Нина с визгом бросилась к отцу, тот грубо оттолкнул ее. — Уйди! — она выскочила на улицу.
— Моя не врал… Стреляй! Только в самый сердце-Черкес встал с полу, прислонился лопатками к дверному косяку и прикрыл глаза широкой кистью руки, проросшей ветвистыми вздувшимися венами. Лицо его сразу осунулось, обвисло, посерело.
И вот курок взведен. Еще мгновение — и бешеный порыв толкнет купца на самосуд, обычную расправу в глухих углах страны.
Нина бежала улицей, отчаянно крича. Ступеньки громовской лестницы быстро пробарабанили тревогу, Нина кинулась на грудь Марьи Кирилловны, и обе бегут в обратный путь и крестятся, бегут и крестятся.
— Убьет, убьет его!.. Убьет… — едва выговаривала Нина. И когда были в трех шагах от дома, там ударил выстрел.
— Господи, убил!..
Где-то нехорошо завыла собака. Туман стоял. Тусклые огни мерцали в избах.
Из калитки вынырнул работник.
— Где стреляют?
И Прохор вскочил, там, у себя, больной и бледный.
— Где стреляют?
И было так. Якова Назарыча оставляли силы, он отшвырнул штуцер, курок сам собой спустился. Яков Назарыч от выстрела вздрогнул, расслабленно сел на диван, к столу. Ему вдруг стало стыдно дочери, самого себя, черкеса, стен. Он хотел лишь разыграть роль палача, хотел помучить, нагнать ужас на черкеса, но игру не рассчитал, безумно поддался зверскому порыву, едва не окровавил своих рук. Тьфу ты, окаянная сила! Сколь сильна ты в бессильном человеке! Заныла мозоль на купеческой ноге, заныло возле сердца. Купца охватила гнетущая тоска. Он вытянул отяжелевшие, как в водянке, ноги, уперся руками в диван, затылком в стену, закрыл глаза; по мясистому багрово-красному теперь лицу катился пот. Борода прыгала вместе с дрожавшей челюстью; он прикусил нижнюю губу и застонал в нос странным, как мычанье, стоном.
Когда открыл глаза, перед ним, все так же сложив руки на груди, стоял на коленях Ибрагим.
— В каторгу!.. — ожесточенно прошептал Яков Назарыч.
Рядом с Ибрагимом стояли на коленях Марья Кирилловна, Нина, и впереди всех — Прохор. Глаза Прохора лихорадочные, на правой щеке и через висок узорчатые складки зарозовевшей кожи — отлежал; он в пальто, в шапке, в валенках, в одном белье.
— Прошу вас, очень прошу! — умолял Прохор; он положил руку на мягкое колено Якова Назарыча и заглядывал в голубые, мокрые, мигающие глаза его. — Пощадите Ибрагима, — он в тайге спас мне жизнь. — И когда произносил эти простые слова в защиту человека, глубокая ликующая радость затопила его сердце и сознание: все засияло впереди, кругом, глаза горели.
