Наталья Иртенина - Андрей Рублёв, инок
Масла в огонь подлил посадский мужик, забредший на двор. Со слов признали в нем колокольного мастера Терентия. Тут уж и вовсе побросали труды, даже Мартын прихромал послушать, на что ропщет жалобно колокольник, оседлавший колоду. Только Андрея не видно было, с раннего часу не показывался из моленного покоя во владычных хоромах, который приспособил для писания икон.
Терентий роптал на судьбу и княжьего грека Никифора Халкидиса. А на епископском дворе прятался от того и другого.
– Да как бы я сам согласился лить энтову огнерыкающую стервь? Подневольные мы люди. Прости, Господи, раба твоего Терешку. Клятого грека ко мне приставили. В литье ни аза не смыслит, а велено слушаться его да исполнять все, что ни скажет. Где ж то видано в крещеном мире, чтоб ругливый дурень ремесленным человеком помыкал? Мои колоколы и на Москве звучат, и в Твери, а энтого брехучего грека кто знает, откуда он сюда заявился и в чем его ремесло. Послушать – так он всему на свете обучен. А до дела дойдет, так и тьфу. – Колокольник сплюнул себе под ноги, растер. – Книгу, по-басурмански писанную, мне все под нос совал. Да болтал про какую-то алфимью, будто она мудреней моих колокольных секретов, от родителя покойного перенятых. Поглядел я в той фряжской книге картинки, скумекал кой-чего. А как он про свою алфимью затянет, меня смех да грех разбирает. Бабка моя заговоры-шепталки от хворей не так затейливо выводила, как энтот свои заклинанья. Медь с оловом чтоб заговаривать, то ж надо вовсе умом тронуться!
– Какие такие заклинанья? – допытывались подмастерья.
– Нешто упомню его тарабарщину. Божков каких-то кликал. Фродиту вроде. Ага. И Зевеса.
Елезар с Пантелеем удивленно переморгнулись.
– Зевес – то идол был в Ростове, – выказал ученость Алешка. – В житии епископа Авраамия Ростовского писано про него. Как святой Авраамий с ним говорил и имя вызнал, а потом сокрушил каменного идола, в котором тот бес сидел.
Колокольник схватился за волосы, и без того редкие на его голове, закачался вперед-назад на колоде.
– Ох, тошнехонько мне, братчики. Ох, чую, не добром все это кончится. Колокол, он ведь как. – Терентий перестал раскачиваться и жалостно глянул снизу вверх на подмастерьев. – В нем ить равновесие должно быть меж звонкостью и прочностью. Чем чище звучит, тем и хрупче, а чем крепше отливка, тем он глуше. Не звонит, а дребезжит только, ворон пугает. А чем хрупкость и зазвонистость деются? Оловом! В пушке же наобратно все должно. Чтоб чем чище и звончей стреляла, тем и прочней была б. Опять же от олова зависит. Да пушечных-то секретов мне никто не передавал. Откеля мне ведомо, сколько долей олова в ней, проклятущей, должно быть? Сколь грек сказал, столь и влил. А может, меньше надо?!
Колокольный мастер замолчал, уныло согнув спину и упершись бородой в кулаки.
– А если перелил, будет-то что? – опасливо поинтересовался Елезар.
Терентий издал тяжкий, прерывистый вздох. Ответа от него не дождались.
– Айда до валу, – предложил Игнатка.
Долго сговаривать никого не пришлось. Поскакали вчетвером, как ретивые кони, к воротам и на улицу.
– Ах вы, жеребцы застоялые! – ругался на них Мартын, ковыляя на своих ломаных ногах следом. – С Андреем кто останется?
Но и самого зрелище потянуло неодолимо. Потоптавшись у ворот, дощаник стыдливо шагнул за тын.
Вскоре на двор выбрался Андрей, позвал кого-нибудь, чтоб принесли воды. Никто не откликался. Направился к колодцу сам.
– Вы уж помяните меня в своих молитвах, братчики, – услыхал он, когда шел обратно с полным ведром.
…С самого рассвета князь Юрий пребывал в возбуждении. А точнее, с ночи, когда не мог уснуть, распаляя себя грезами про то, как ощетинится десятком, а то и двумя десятками огнебойных орудий звенигородская крепость. Да столько же полевых пушек завести для битья градов, как у литовского Витовта, бравшего огненным обстрелом Смоленск. Тогда, пройдясь вновь с ратью по татарским пределам, можно раз и насовсем отбить у поганых не только желание набегать на русские земли, но и саму память, в какой стороне Русь находится. Воплотить мечтавшееся отцом, свалить наконец с себя постыдное бремя татарщины, крепко встать на ноги в своих владениях. А там и до собирания княжеств в новую Русь дойдут руки. Заветный помысел Сергия, которым старец поделился однажды со своим крестником. Не с Васильем, про которого не ведали тогда, вернется ли живым из Орды! В Юрия вкладывал преподобный старец свои заветы, с ним как с наследником связывал все упования. Завещал по совести и по заповедям дела на Руси вершить. Васька же что? Едва вернулся из Орды и сел княжить после внезапной смерти отца, как заведомым лукавством прибрал к рукам Нижний с Суздалем, озлобил тамошний княжий род, нажил себе лишних врагов. Будто мало у Москвы недругов. А лукавством и грабежом нажитое быстро и теряется, сходит на нет. Вот и сошло, нынче как не бывало у Васьки Нижнего.
Что и сам к тому руку приложил, Юрий старался не поминать.
С постели поднялся спозарань, до рассвету. Долго молился, потом со тщанием внимал храмовой службе. От церкви поехал сразу к месту испытания пушки. В нетерпении соскочил с коня, легко, невзирая на грузность, взбежал по всходу вала наверх, забрался по лесенке на взмостье. Восхищенно обозрел длинный и громоздкий бронзовый ствол, укрепленный ремнями на деревянной станине, под которую подсунуты были бревна разной высоты. Прикоснулся к холодной глади металла, заглянул в оба конца орудия.
Пушкарь, молодой белобрысый мужик, заранее сманенный в Звенигород из Твери, объяснял князю и боярам, грудившимся вкруг помоста, что для чего. Как сделать верный наклон ствола и сколько пороху класть в зарядную камору, чтоб стреляло на нужное расстояние, как заряжать и целить.
– Правда, из столь крупных не стрелял, – будто в сомнении прибавил он под конец, потерев шею. – В немцах, говорят, такие есть. А то и поболее. Бомбарды зовутся. Да не литые, а сваренные из полос.
– Приноровишься стрелять из нее, жалованье тебе положу поболее, чем в Твери, – пообещал Юрий. – Да ученики будут, обучишь.
Он подошел к горке каменных ядер. Взвесил одно в руках.
– На осьмушку пуда потянет, – заверил пушкарь.
Князь выпрямился.
– Приступай.
Пушкарь на глаз всыпал в зарядную камору порох из кожаного мешка. Поверх уложил поднесенное помощником ядро. Затем вдвоем вставили камору в задний конец ствола и для прочности вбили в зазоры деревянные клинья.
– Отойти бы тебе, князь, подалее, – предложил пушкарь. – Для упасу. Не дай Бог чего…
Меж боярами протиснулся к взмостью Никифор Халкидис, опоздавший к приезду Юрия.
– Соблаговоли, князь! – возгласил он, спешно подымаясь по лестнице. – Перейдем в иное место для смотра. Из башни виднее станет, здесь же дым будет застить глаза и першить в горле. Да и на ногах после выстрела удержаться надо.
– Послушай грека, князь, – поддержал его боярин Морозов, стоявший внизу, у взмостья. – На сей раз правду говорит.
– Хорошо, – коротко ответил Юрий.
Отодвинув с пути Никифора, он сошел на гребень вала и направился к ближней угловой восьмигранной стрельнице. Проем, ведущий в нее с вала, был отперт. По внутрибашенной лестнице князь забрался на верхнюю боевую площадку, притиснулся к бойнице. Трое бояр последовали за ним, остальные остались у входа. Грека, также желавшего смотреть, оттерли в полутемь башни.
На валу и на взмостье остались пушкарь с помощником, да полудюжина служильцев. Толпа внизу скучилась поболее: весь тесный проулок между усадебными тынами был запружен людом – дружинниками, дворовыми слугами, прочей чернью. Даже успенские дьяконы и служки пришли поглазеть.
Пушкарь, перекрестясь, вставил в отверстие зарядной каморы запал и поднес разожженный трут. Вместе с помощником спустился под взмостье. Служильцы расступились, отошли подале. Над валом и вокруг затаились все звуки. С замиранием ждали первого выстрела, направленного в луга за речкой Разводней.
Армата молчала. Пушкарь высунулся из-под взмостья поглядеть, не погас ли запал. В это мгновенье раздался потрясший всех гром и сразу – ужасные крики. С воздуха, наполнившегося серо-черным дымом, посыпались на головы люда куски разорванного металла. Средь пепельных клубов на помосте вздыбилось пламя. Толпа в проулке и у подножья вала, издавая вопли, заколыхалась.
В дыму заметались дворские, сбивая собственными кафтанами огонь. Слышались стоны.
От адского грохота сотрясло и стрельницу. Юрий, отброшенный от бойницы, упал на доски пола. В башню пополз дым.
– Князь! – Семен Морозов, тоже сбитый с ног и кашляющий, с криком тормошил его за плечо. – Башня рушится, князь!
Поднявшись первым, он потянул Юрия. С другого боку помог боярин Никитин, у которого от дыма и ошеломления лезли на лоб глаза. Князь, оттолкнув их, сам спустился по лестнице. Однако ноги дрожали и в голове тонко, отвратительно звенело.
