Наталья Иртенина - Андрей Рублёв, инок

– Погиб. Четыре лета тому.

– Жалко.

Она резво повернулась, откинула косу за спину.

– Отчего тебе жалко? Ты не знаешь даже, кто он.

– Ну коли он похож на меня… – с запинкой пробормотал Алешка и решительно сменил разговор: – Хворает у вас кто? Лекаря на дворе видел.

– Хворает? – удивленно взглянула боярская дочь. – Ах да.

Она прикусила нижнюю пухлую губку, опустилась в узорчатое креслице с гнутой спинкой. Надолго умолкла, отрешенная и как будто немного напуганная. Алешка жадно пялился на нее, пользуясь тем, что никто не видит, даже она.

– Батюшка с матушкой здоровы ли? – спросил он наконец, чтобы разговорить ее вновь.

– Ах нет, не они хворают, слава Богу, – чуть нахмурилась боярышня.

– Так кто ж? – нахально наседал Алешка.

Алена вздохнула.

– Батюшкин гость. С весны у нас в доме живет. Страшный! – Девица сделала большие глаза, глядевшие доверчиво-беззащитно, и говорила опасливо. – Сидит в повалуше, как крот, днями себя не кажет. А порой выйдет к трапезе и эдак взглянет – мурашки по коже! Матушка его тоже побаивается. А батюшка ни словечка про него не говорит, только как со двора выезжает, ставит в доме оружных дворских, будто невзначай. Да я-то знаю, что вовсе не невзначай. Чует мое сердце – колдун он, этот… страшный. Как есть колдун и нехристь. В храм к обедне не ходит, ни разу не видала, чтоб перекрестился, а со двора по ночам ездит неведомо куда. Страсть как боюсь его!

– Для чего боярину Морозову колдун в доме? – Алешка не поверил домыслам девицы. – Сам-то он под Богом и с крестом ходит.

Алена посмотрела на нянек. Оказалось, что и вторую также одолел сон. Алешке, впрочем, почудилось, будто старуха лишь притворяется спящей, навостривши ухи.

– Подслушала я как-то батюшку с матушкой, – заговорщицки зашептала боярская дочь. – Так они князя все поминали!

– Какого князя?

– Князь-Юрья, какого еще. Поругались даже, а отчего, не разобрала. Вот так-то. Князь наш, выходит, с колдовством повязался, – еще тише и боязливее проговорила девица. Алексей едва разобрал ее шептанье, зато хорошо видел жуть в серых округленных очах. – Не бывает дыму без огня, а на Москве давешней зимой, сказывают, хорошо подымило. Душа от тревоги трепещет, как птица в силках!

Алена прижала руки к груди, сосредоточенно взволнованная.

– Не колдун он, – решительно отмотнул головой Алексей, успокаивая девицу. – Выдумала ты все, боярышня.

– Тебе откуда знать? – от изумления ее голос стал капризным.

– А лекарь колдуну зачем? Колдун сам себя выправить может.

Она удивленно взмахнула длинными ресницами.

– А верно.

– От какой хвори его лечат, знаешь? – пытал отрок, взяв покровительственный тон, чего боярская дочь вовсе не замечала.

– Слыхала, – кивнула она. – Девки сенные разузнали. С ночной езды холопы его привезли на носилках, зашибленного. С коня, сказывают, упал на скаку да голову расшиб, но не сильно.

– Не сильно? – Лицо Алешки разочарованно вытянулось. Спохватившись, он напустил на себя деланное безразличие. – Подумаешь, с коня упал. В седле сидеть разве не умеет?

Алена вновь вытаращилась, перейдя на таинственный шепот.

– Да он не сам упал. На конюшне поглядели – а подпруга у коня ножом подрезана. Так чтоб едва держала да лопнула.

– А может, это боярин его… того? Велел? – смело предположил Алешка, но тут же стушевался под строгим девичьим взглядом.

Боярская дочь поднялась с кресла и молвила со всей гордой надменностью, на какую была способна:

– А не тебе о том судить… иконник. – Это слово она произнесла так, будто в виду имела холопа. – Знай свое место и не возводи поклеп на думного боярина. Батюшка мой добрый христианин и воин, по-подлому жизни никого не лишит.

Алексей стал бел, как левкас, набычился.

– Я не…

Он сжал зубы. Силой заставил себя молчать.

Но девица уже оставила гордую повадку, помягчела и сама чего-то вдруг испугалась.

– Зачем я тебе это все рассказала? – не понимала она. – Рассплетничалась как дворовая девка. Батюшка ведь наказывал, чтоб никому ни полсловечка…

– Я никому, – тряхнул волосами Алешка. – Памятью отца и матери клянусь!

– Верю тебе, – прошептала отроковица и внезапно сронила на щеку слезу.

Одна из нянек шумно задвигалась, сопя и подкашливая. Алена вздрогнула.

– Иди, иконник. Благодарствую за твои слова и советы. Вот возьми. – Она пошарила в стоявшей на окне скрыне среди девичьих побрякушек – колтов, бус, оберегов. Протянула ему серебряного конька-подвеску. – В дар от меня.

Приняв конька, Алексей коснулся тонких девичьих пальцев. Алена отдернула руку и, застыдясь, повернулась к нему боком. Отрок неуклюже поклонился и порывисто кинулся вон из светлицы. Зажатый в кулаке серебряный оберег до рези впивался в ладонь. Сенная девка спровадила его из хором.

На пустыре в низине между холмом с княжьей крепостью и нижним посадом вкопаны с четырех сторон столбы. Рядом проходит дорога от посада в Городок. Мало кто из идущих и едущих по ней глядит на то, что между столбами. Чаще крестятся и отводят взгляд, реже не замечают вовсе, если спешат по делу. Лишь иногда тут бывает людно – в дни казней.

Андрей опустился на голую, недавно копаную землю. Согнал толстых мясных мух с распухшего, взбугрившегося от укусов лица женки, убрал разметанные волосы. Вынул затычку из корчаги и поднес к иссохшим губам. Вкопанная по плечи молодайка, казнимая за прелюбодеянье и убийство мужа, отворила веки, судорожно присосалась к горлышку. Горячее питье лилось по подбородку, утекало в землю. Андрей терпеливо наклонял корчагу, пока не осталось ни капли. В помутненном, лихорадочном взоре женки явилась благодарность, но сразу исчезла, сменясь болью и страхом.

Иконник перекрестил бабу, спрятал пустую корчагу в торбу, встал. Напротив закопанной мужеубийцы сидел, раскинув ноги, пойманный на душегубстве тать. Издалека казалось бы, что просто дремлет, уронив голову на грудь. Но тулово держалось прямо, насаженное на кол. Земля и смятая трава вокруг, низ рубахи были бурыми от крови. Над мертвецом гудели мухи. В небе с резкими звонкими криками носились стрижи.

Монах выбрался на дорогу, зашагал к Городку. Пропуская телеги, сдвинулся на обочину, пошел по зеленям. Остановился, скинул поршни и ступил на травяной ковер босыми ногами.

– Стой, Андрейка!

Иконник обернулся, стягивая в узел подвязки поршней, чтобы нести в руке.

– По добру ли поздорову, Феофан? – безмятежно приветствовал он старого изографа, которого не видел более года.

– Не по добру и не поздорову, – задышливо после скорого шага проворчал Гречин. – Что ж не зайдешь никогда ко мне? Близь друг с другом живем, ходить бы одному к другому и ходить. Так нет. Совсем ты меня, старого, презрел, Андрей, или как?

– Да что ты, Феофан, – легко отозвался чернец. – Попросту и без меня у тебя дело есть, не дерзал тревожить.

– Дело… – едко и сердито молвил Гречин. – Стены в хоромине у князя расписать Москвою! Неймется ему на московском столе сесть, желает зреть окрест себя стольноградские виды… На три алтына то дело, на рубль разговору о нем… А ты все такой же, Андрюшка. Как был упрямый милосердник, таким остался. Для чего закопанной бабе муки продлил?

– Сколько кому мук потребно – Господь ведает.

Андрей пошел по траве вдоль дороги. Феофан опять нагнал его.

– А я и стены те князю не спешу записывать. Тяну все, тяну. Скоро, думаю, погонит меня князь за безделье. А тогда и вовсе с Руси уйду.

– Ты же в Новгород хотел, Феофан?

– Что Новгород. И там все то же, что здесь, – стал брюзжать Гречин, чего прежде за ним не водилось. – Все сгорит и покроется прахом. Сонно на Руси, Андрей, сонно! Татарин налетит, порубит, пожжет – разбудит на краткий миг. А как отстроится все, поновится да украсится – заново в спячку. Для чего образа писать, не ведаю. И твои письма сгорят, ничего не останется. Гибнет все, Андрей, погляди! Ромейская держава сокрушается, на Руси ад – да вы привыкли к нему, не видите. И я с вами привык, а теперь у меня глаза открылись.

Дорога потянула вверх, полого огибая холм.

– Все дела земные сгорят, Феофан. Останется что у Бога схоронено. – Перепрыгнув через овражек с ручьем на дне, иконник спросил: – Не тот ли грек-философ, что у князя в доме живет, глаза тебе так открыл?

– А что язвишь? Хоть бы и он! О премудрых вещах толкует просто, а о простых – премудро. Да на всякое толкование еще свое пониманье прибавляет. Мне порой и не угнаться за его речами. Про училища говорит, академии, науки с искусствами. О Церкви вольно судит, о вас, чернецах… ну да то простительно при таком уме и рвении к свету.

– К свету ли, Феофан?

– Верю я ему, Андрей, – убежденно ответил Гречин. – Никифор после Руси намеревается латынские страны посетить. Хочу с ним ехать, посмотреть своими глазами на творенья италийских художников. Вот бы увидеть все то живоподобие, все те новины художества, которые он столько хвалит. А после того и помереть не жалко.