Михаил Ишков - Марк Аврелий. Золотые сумерки
Впрочем, и Сегестий, уверовавший в то, что император разберется, поступит по справедливости, не далеко от нее ушел. Вставал вопрос, какое из двух оснований — закон или страсть или, что равнозначно, вера — весомее? На какое опереться? Что более соответствует его ведущему и мировому логосу, служить которому, как говорится, в радость. Чувствовать себя его долькой — в радость. Служить добродетели — в радость.
Непонятно только, почему печаль? Почему тяжесть на сердце?
Марк долго разглядывал потрет. Красота Марции сразила его. Мелькнула мыслишка — разве он не император? Не мужчина? Разве впору кому‑то, кроме государя, владеть подобной женщиной?
Смешно и грустно. Спасать ее от рук Уммидия было нелепостью. Армия готовится к походу, а он бросит все и займется судьбой рабыни? Хорош наследник Адриана, нечего сказать! Но и отдать ее в руки Уммидия будет страшной, недопустимой жестокостью — это он ощутил сразу и напрочь. Тем более позволить сгубить ее будущего ребенка.
Возвышенное томление охватило его, уволокло в мечты, в платоновские дали, в царство логоса, в пространство добра и света, куда его не раз увлекала фантазия. Как хотелось воплотить на земле хотя бы сколок этих заоблачных далей. Забыть на мгновение, на час, на сутки о бюджетах, походах, о порочных сластолюбцах — и воспарить! Коснуться небесной силы и снести хотя бы ее частичку на землю, образумить людей. Убедить их, напомнить слова Зенона — душа бессмертна. Душа — это дыхание, врожденное в нас, поэтому она телесна и остается жить после смерти до самого обогневения, когда вспыхнет мировой пожар, и старый мир, подвергнутый Страшному суду, падет и возродится в новом облике добра и совершенства.
Очень хотелось, чтобы людей проняло — не рассчитывай на тысячу лет. Неизбежное нависает, посему покуда жив, покуда есть время — стань лучше.
Мечталось, может, в будущем так и случится, ведь последующее всегда наступает за предшествующим не иначе, как по некоему незримому расположению. Это ведь не какое‑то отрывистое перечисление, принудительное и навязываемое, а полное смысла соприкосновение. Ибо подобно тому, как ладно расставлено все существующее — дни и ночи, лето и зимы, земля и небо, суша и море, звери и растения, мужчина и женщина, — так и становящееся являет не голую очередность, а некую восхитительную последовательность, некое приближение к добру. И в этой расположенности возникла — даже не возникла, а еще только наметилась маленькая букашка — нерожденный ребенок Марции. Всю жизнь он убеждал себя, что общественное есть его долг. Помоги другим, если тебе доверена власть. Помоги ребенку, докажи, что философия сильна.
Вспомни о Тразее Пете, Гельвидии Приске, Эпиктете, Луции Сенеке. Они с честью распростились с белым светом, делом доказали, что добродетель не пустой звук. Теперь твоя очередь. Не можешь помочь Марции, помоги ребенку, будущей капельке разума.
* * *
За несколько дней до объявления решения император вызвал во дворец Уммидия Квадрата. Спросил с намеком.
— Ты, говорят, произносишь обо мне нелестные слова? Помнится, ты был готов руки мне целовать, когда я наградил тебя наследством сестры. На что же ты теперь тратишь мои деньги? На шлюх, на бесстыдство?
Уммидий был мрачен, ответил дерзко.
— Марция — моя собственность. Что хочу, то и делаю.
— Тогда я также поступлю с тобой.
— Но, государь! — воскликнул Уммидий. Он помедлил и затем как в юности спросил. — Марк, в чем моя вина?
— Ты посягнул на убийство еще не рожденной души. То есть бросил вызов высшему разуму, наградившему Марцию ребенком.
— Марция — моя рабыня, и все, что таится в ее утробе, тоже мое.
— Да, но при этом ты забываешь о законах Адриана и Антонина Пия. Первый запретил хозяевам мучить и убивать рабов по собственному произволу. Второй приравнял казнь раба к убийству, и всякий совершивший его должен отвечать по всей строгости закона.
— Боги мои! — Уммидий схватился за голову. — Я применил Марцию к удовлетворению моей потребности, за это не наказывают! Ты же утверждаешь, что я повинен в чьей‑то смерти. Я не понимаю, на чью жизнь я посягнул?
— На нерожденного еще ребенка. Ты приказал избавить Марцию от плода. Я своей императорской властью объявляю его живой душой, твоим вольноотпущенником. Имя тебе сообщат.
— Мужское или женское? — не удержался от издевки Уммидий
— Ты смеешь спорить с императором, ничтожество? Тебе напомнить закон об оскорблении величества римского народа?
— Нет, господин, я все понял. Я все исполню. Напишу вольную на мужское имя. В случае чего перепишу на женское, но это будет дороже.
— Безвозмездно, Уммидий. Все оформишь за свой счет. Далее, будешь держать язык за зубами. Если кто спросит насчет похищения, скажешь, что это была шутка. Вы побились с Бебием об заклад, сумеет ли он выкрасть у тебя рабыню и доставить в город.
— О, боги, — простонал Уммидий, затем вполне по — деловому поинтересовался. — Насколько же мы побились об заклад?
— На сто тысяч сестерциев.
— Конечно, я проиграл пари?
— А ты как думаешь?
— Боги, боги! Как вы жестоки! Девка обошлась мне в сто тысяч, теперь выкладывай еще сто тысяч этому наглецу. Надеюсь, воспитание так называемого вольноотпущенника обойдется мне дешевле?
— Оно не будет стоить тебе ни аса. Марция будет находиться там, где сейчас находится.
— А где она находится?
— Тебе это знать ни к чему.
— Как прикажешь, государь.
— Получишь Марцию, когда она родит.
Сегестий и Виргула охотно согласились взять на воспитание ребенка. Марция со слезами восприняла эту новость. Она угасала на глазах. Сколько ночей провела с ней Виргула, объясняя, что великий грех погибнуть от печали, что есть спасение. Не пренебрегай спасением. Подумай о ребенке. Господь наградил тебя дитем, носи его, роди его. Не беспокойся. Позволит Господь, она будет видеться с ним, но лучше, если ты забудешь о младенце. Земная жизнь — юдоль печали, облегчи ему будущее. Ему же будет лучше.
На том же настаивал и Эвбен, ее дедушка и пресвитер римский.
Смирись, говорил дед, рожай и моли Господа о милости. Человек, облаченный в мантию императора, рассудил, как мог, то есть рассудил здраво, а ты томишься. Кем быть твоему ребенку в лапах Уммидия? Жертвой? А в руках Сегестия и Виргулы он вырастет добрым христианином.
Дед просил — смирись, Марция, а — а?
Бебий все это время посещал Марцию, его по повелению императора тайно отпускали из карцера. Он тоже просил — смирись. Буду помнить. После нового года был объявлен приговор по делу о недопустимой дерзости, проявленной трибунами Бебием Корнелием Лонгом и Квинтом Эмилием Летом, посмевшим биться об заклад на чужую собственность. Бебий и Квинт выводились из состава преторианской гвардии и в званиях центурионов отправлялись: первый в Сирию, второй в Вифинию. Обоим дали месяц на сборы.
В последние перед отъездом дни Бебий не выходил из дома. С одной стороны, тень позора вроде бы вновь легла на дом Лонгов. С другой, к удивлению Матидии, не было в Риме более — менее значительного чиновника, который не посетил бы Бебия в его родном жилище. Даже Стаций Приск, предводитель преторианцев, заглянул к уволенному со службы трибуну.
В ночь перед отъездом Дим передал хозяину просьбу матушки посетить ее. Бебий не откликнулся.
Спустя час молоденький раб вновь явился к Бебию.
— До вас посетительница, — сообщил он.
Бебий даже сел на ложе.
— Кто?
— Не представилась.
— Женщина?
— Голосок дамский.
Бебий хмыкнул.
— Виргула? Или?..
Дим пожал плечами.
— Ладно, проси. Матушка знает?
— Нет, сидит с Эвбеном, подсчитывают, что вам взять с собой.
Бебий накинул верхнюю тунику, вышел в атриум, куда привратник ввел гостью. Ее лицо было спрятано под широким капюшоном. Наконец она откинула край.
Бебий не смог скрыть удивления.
— Клавдия!
Девушка заговорила горячо, быстро.
— Прости, Бебий, мой поздний визит. Не вини меня в безрассудстве. Я пришла сказать, что сегодня мы с матушкой были у императрицы. Фаустина вспомнила моего отца Максима, потом дамы принялись обсуждать приговор императора. Кто‑то вспомнил о знаменитой шкатулке. Я сначала отчаянно трусила, потом решила — будь что будет! Шкатулка у тебя?
— Да, Клавдия.
— Прошу, покажи мне портрет Марции.
Бебий помедлил, потом кивнул Диму. Тот поклонился и вышел. Вернулся быстро.
— Вот, — Бебий протянул коробочку.
Клавдия подняла крышку, долго вглядывалась в изображение. Наконец вернула шкатулку хозяину.
— Да, она хороша, — кивнула Клавдия. — Все равно… Все равно я не хуже. Знай, Бебий, я полюбила тебя и буду ждать, сколько смогу. Хоть всю жизнь. Марция не для тебя. У нее добрая душа, но она отрезанный ломоть. Она не для тебя.
