Юрий Борев - СТАЛИНИАДА
Доработка гимна по замечаниям Сталина была завершена. Текст отпечатали на красивой бумаге и завизировали множеством высочайших подписей. Надлежало везти этот текст Сталину. Однако придя утром в кабинет, председатель Комитета по делам искусств не смог найти текста гимна. Бумага мистически исчезла. Отыскать ее не удалось, хотя все учреждение было поднято на ноги. От страха все были в полуобморочном состоянии. Дело поправил завхоз Ротатаев.
Он отправился на помойку. Оказалось, что ее только что очистил приехавший на лошади мусорщик. Его догнали на машине, возвратили, вывернули весь мусор и в этой куче нашли столь нужную бумагу, которая оказалась помятой и испачканной. Ротатаев вызвал свою жену. Она тщательно разгладила бесценный листок утюгом и осторожно сняла с него — промокашкой и ватой — пятна.
Горемычный листок был приведен в порядок и передан председателю, который торжественно вручил его Сталину. За особую заслугу перед отечеством Ротатаев был назначен заместителем председателя комитета по кадрам. Так его возвысило косвенное приближение к Сталину. По тем же причинам он пал.
На прослушивание оперы "Великая дружба" от комитета смог прийти только Ротатаев. ЦК поинтересовался его мнением об опере.
Ротатаев высказался положительно, не подозревая, что спектакль уже посмотрел Сталин и отозвался о нем плохо, так как там были представлены и возвеличены не те народы и не те деятели, которые нравились Сталину. За промах в оценке оперы Ротатаев был понижен в должности — назначен директором Театрального музея имени Бахрушина.
Новый институт
Во время войны Игорь Эммануилович Грабарь написал письмо Сталину о необходимости сохранять и изучать русскую и мировую культуру, и на основе этого письма по распоряжению Сталина был создан Институт культуры, ныне Всесоюзный научно- исследовательский институт искусствознания. Грабарь был назначен его директором. В те годы это был единственный беспартийный директор.
КУЛЬМИНАЦИЯ ВОЙНЫ
"…Народная, священная…"
От края до края по степи растянулась пехотная дивизия.
Что впереди, что позади — равнина да снег. Труден марш. Хорошо еще — ветер в спины. Подняли воротники шинелок бойцы, шапки-ушанки опущены, шаг греет, а все равно студно на крутом и пронзительном снежном суховее. Быстро гаснет за последней шеренгой ее широкий след. А из снежной мглы возникает уже новая шеренга, новая рота идет. И поет, свистит ветер.
Далеко впереди в белой мути замельтешилось что-то живое, стало расти, приближаться, и уже можно было догадаться, что навстречу идут люди, много людей. Солдаты стали всматриваться. Человек средних лет, с осанистой бородой, тоже глядел пристально, так, что слезы навернулись на глаза и он, сняв рукавицу, приложил к ним ладонь. Пожилой солдат, шагающий с бородачом в одной шеренге, пригорюнился и уверенно предположил худшее: «Отступаем». Никто не ответил. Все продолжали всматриваться. Стало видно, что идет колонна, а потом обозначились по краям ее конвоиры. И тогда оживились солдаты и стали тихонько подталкивать друг друга локтями.
А рыжий парень обрадованно воскликнул:
— Ребя, пленных ведут!
А колонна все приближалась. И уже можно было различить разношерстно и плохо одетых людей всякого возраста.
Наступила тишина. Солдаты сосредоточились, насупились. В тишине стал слышен скрип снега под ногами двух сближавшихся людских потоков.
А тот молодой рыжий солдат, который сперва подумал, что ведут пленных, теперь присвистнул и почему-то шепотом выговорил:
— Свои…
Дивизия и встречная колонна поравнялись. Некоторые заключенные стали с любопытством разглядывать проходящих мимо солдат. Другие с молчаливым и равнодушным упорством, не поднимая головы, продолжали идти навстречу ударам ветра.
Солдаты всматривались во встречных: то ли кого-то искали, то ли что-то хотели разглядеть и понять. Некоторые люди в колонне отвечали на их взгляды, кто угрюмо, кто зло, кто виновато, а кто почти незаметным ободряющим кивком или даже слабым движением губ, отдаленно напоминающим улыбку.
Бородач обратился к командиру:
— Разрешите выйти из строя.
Командир кивнул, и солдат отошел в сторону и очутился между двумя встречными потоками. Он, стараясь сохранить равновесие, стал поправлять обмотку. Его покачнуло, и он чуть не упал в сторону колонны.
Конвоир остановился и добродушно сказал:
— К нам захотел? Можем по 58-й пристроить.
Солдат вежливо принял шутку, потом притопнул ногой: примерился, споро ли будет.
— Что это вы? — кивнул он головой в сторону арестантской колонны.
Стражник нехотя пояснил:
— От Гитлера спасаем…
И пошел конвоир, винтовка наперевес, в одну сторону, а солдат, винтовка за спиной, поспешил в другую. Он настиг свою шеренгу и стал ладиться в ногу. Наконец, зашагал вместе со всеми тяжелым, неспешным шагом, рассчитанным на долгую дорогу и нескорый привал.
А колонна заключенных все шла и шла мимо двигающейся к фронту дивизии. И пар стоял над людскими потоками. И казалось, что два состава бесконечно идут один мимо другого. Снег заглушил и почти поглотил звуки мерного шага солдатских сапог и нестройный топот арестантов. И вдруг из глубины колонны военных ломкий и звенящий от мороза голос затянул:
— Вставай, страна огромная!
Голос сразу же захлебнулся: то ли от порыва ветра, то ли от тишины, то ли от ощущения бескрайности расстояния, которое ему предстояло охватить. Но бойцы не дали угаснуть песне, где-то в головных шеренгах повторили строку и повели песню дальше:
Вставай на смертный бой.
Заключенные во встречной колонне встрепенулись так, будто бы этот призыв относился и к ним. А дивизия уже подхватила:
С фашистской силой черною,С проклятою ордой…Пусть ярость благороднаяВскипает, как волна…
Тут некоторые из заключенных робко, как бы стесняясь, подхватили песню. На смельчаков, дивясь, стали оглядываться другие заключенные. Но уже вся колонна зажила каким-то иным ритмом, чуть-чуть отогрелась изнутри и поверила в песню:
Не смеют крылья черныеНад Родиной летать.Поля ее просторныеНе смеет враг топтать.
Плечи заключенных разогнулись, глаза у многих увлажнились, а у иных, напротив, обрели неестественно сухой огненный блеск. И вот уже и эта колонна пошла с песней. Мощный хор огласил степь. Это солдаты и арестанты выдохнули из себя слова:
Пусть ярость благороднаяВкипает как волна.И-детвой-на на-роднаяСвя-щен-ная вой-на.
Заключенные взяли ногу. Пошла чеканить шаг разномастная обувка: ботинки, валенки, полуботинки, сапоги, калоши, даже туфли модельные.
Дадим отпор губителямВсех пламенных идей.
Тут некоторые конвоиры как бы опамятовались и стали кричать на заключенных, а некоторые даже грозить. Мол, кончай петь, не арестантское это дело. А один молодой и особо внимательный к службе стражник совсем было замахнулся прикладом:
— Неча советские песни поганить!
Но потом он постеснялся справлять свою суровую работу на глазах у солдат. У песни был такой могучий голос и такой все-покоряющий ритм, что вот уже и сами конвоиры пошли торжественно, винтовки наперевес, как на параде, некоторые даже подхватили песню.
Ноги рубят и отсчитывают такт. На мгновение металлический гул двух встречных составов снова врывается в песню, но она перекрывает все шумы. Два встречных людских потока, охваченные одним порывом, на едином дыхании поют. И теперь уже поют совершенно все: и даже те конвоиры, которые только что кричали на заключенных и хотели загасить песню, поют вместе со всеми:
Идет война народная,Священная война.
В обе стороны степи идет песня, и один ее вал накатывается на другой, сшибается, плещется. И когда в одну сторону плывет еще припев, в другую уже взлетает новая строка.
И люди смотрят за края степи восторженными глазами. Они поют. И это уже не походный марш, а хорал, сотрясающий землю. Звуки уходят в самое небо, отражаются от него, как от свода и снова падают на заснеженную землю. И посчастливели омытые музыкой, исступленные лица солдат, заключенных и конвоиров. Рты отверсты.
Лица вдохновенно искажены поющими ртами. И с яростным фанатизмом, вкладывая всю страсть, как будто от судьбы этой песни зависит судьба мира, люди поют о священной народной войне. И кажется, что теперь уже нет на земле такой силы, которая могла бы заглушить эту песню или противостоять этим людям. И вот уже разминулись два бесконечных потока и пошли, не оглядываясь, в обе стороны степи, унося на плечах разные судьбы, но одну и ту же песню. И до самого горизонта то замирая, то вспыхивая, приглушаясь далью, звенело:
