Владислав Бахревский - Василий Шуйский

Марья Петровна перекрестилась, когда Луша принесла к обеду дворовый слух: сбежали! И Переляй сбежал, и Неустрой.

Марья Петровна, представив воображением своим Переляя, в другой раз перекрестилась. От греха своего наитайнейшего. Сохранил Господь, избавил и сохранил!

3 июня 1606 года под Москвою царь Василий Иванович с царицею-инокиней Марфой встретил мощи царевича Дмитрия. Гроб открыли, явили инокине и царю нетленное тело младенца-мученика. На царевиче было жемчужное ожерелье, шитая золотом и серебром одежда, царские красные сапожки, в левой руке платок, в правой орехи. Орехи свидетельствовали перед всем православным миром, что отрок не был самоубийцею. В свой последний миг земной жизни он не ножичек держал в руке, на который и упал, подкошенный падучей болезнью, но лесные орехи с пятнами невинной крови.

Инокиня Марфа как глянула на сыночка, как вдохнула в себя, а выдохнуть сил не стало. Та же прозелень ветхости легла на ее лицо, какая попортила нежное личико ее ребенка. Не упала, но ни единого слова не промолвила, хоть и обещала царю раскаяться принародно в грехах.

Шуйский, не дождавшись тех слов, сам восславил святого царевича. Гроб тотчас закрыли.

Отстранив Филарета и не слушая его объяснений о чудесах, проистекших от мощей во время похода из Углича, об исцелении недужных и калек, царь принял гроб на свое плечо и нес без перемены вместе с вельможами до Лобного места, где Москва поклонилась некогда изгнанному из столицы отроку.

Тотчас пошли исцеления, клики восторга! Колокола зарокотали, воздавая славу каждому чуду. А их только на Красной площади, чудес, свершилось до тридцати.

Близился вечер. Мощи перенесли в Архангельский собор, где была приготовлена могила. Когда-то это место, рядом с Иоанном Грозным и Федором Иоанновичем, указал для себя Борис Годунов. Ныне могила эта была пуста, ибо Годунову сыскали место попроще. Теперь убиенный должен был занять могилу своего убийцы… В собор пустили бояр и одно только высшее духовенство: епископов пускали, а архимандритов уж нет. Инокиня Марфа, успевшая прийти в себя, рухнула на колени перед государем и залилась слезами.

— Молю тебя, царь! И вас молю, иерархи русские! Освободите от греха. За жизнь рода своего страшилась, входя в сговор с еретиком Самозванцем. Всех вас ввела в обман, а себя в геенну огненную. О сын мой! Прости свою неразумную мать!

Прощение тотчас состоялось. Двери собора отворились. Хлынул народ. И вновь случилось несколько исцелений.

— Нет, нельзя сокрыть в земле источник благодати! Нельзя лишить страждущих их надежды! — воскликнул царь Василий. — Положите мощи в раку, поставьте в храме и пойте молебны мученику и угоднику Божию.

Под колокольный звон, возвещающий о чудесах, творимых царевичем Дмитрием, отправился на следующий день в ссылку бывший патриарх, а теперь вновь митрополит Филарет.

Спровадили в ссылку боярина Петра Никитича Шереметева. Впрочем, какая уж там ссылка! Филарет возвращался в Ростов, а Шереметев ехал воеводой Пскова, для многих недосягаемо желанного. Те ссылки были по заслугам. Сыск по делу о возмущении на Красной площади указал на Романовых и на Шереметева.

Ответа Шуйскому пришлось не долго ждать. Неизвестные люди принесли к раке Дмитрия умирающего человека, и тот умер.

Ужас объял людей. Кинулись из собора вон, давясь в дверях.

Пересуды загуляли по Москве, как пожар. Лгуном Шуйского называли. Бреховодником и брехолаем.

Доступ к мощам закрыли. Устроили дешевые торги заморских товаров и с великой пышностью возвели в патриархи казанского митрополита, седовласого старца, семидесятипятилетнего Гермогена.

А дальше бы течь жизни, как река течет, но такое уж, знать, время приспело для Русской земли. Встала на том свободном токе новая страшная запруда. Новая, да именем старая — Дмитрий. Заклятье и грех на всех русских — Дмитрий. Кровь царей, царевичей и цариц с царевнами на весь народ падает. Дмитрий! Имя, витавшее в воздухе, облеклось, как оборотень, в человечью плоть, в полки, в пожары, и опять полилась русская кровушка.

Князь Григорий Петрович Шаховской мчал из Москвы до Путивля с такой дикой поспешностью, будто за ним волки гнались. Едва миновал путивльские ворота, как приказал тотчас звонить в сполошный колокол. Предстал перед народом с огнем в глазах и сказал то, что многие втайне сами думали, а теперь, услышав, крепко обрадовались и воспряли.

— В Москве ныне сел на царское место себялюбец и завистник, хитрый, как лиса, таскающая кур, второй Годунов, князь Василий Шуйский. Сел обманом, сотворив злодейский заговор против истинного государя Дмитрия Иоанновича — друга Путивля и всех северских городов. Я был возле Шуйского и знаю, что он готовит для вас, любивших царя Дмитрия, как саму правду. Шуйский ныне собирает полки, чтоб напасть на Путивль и совершить с вами то же, что сделал царь Иван Грозный с Новгородом. Хотите жить — вооружайтесь, укрепляйте стены, поднимайте народ против царя-изменника.

Шаховской умолк, отирая потное лицо рукавом шубы, ибо хоть и жара стояла, но князь ради народа оделся в самое свое богатое и величавое — в собольи шубу и шапку, в златошитый кафтан.

Народ гудел и колыхался, и вся площадь была как пчелиный рой, который вот-вот сорвется с места и, содрогая воздух, полетит ужасно и замечательно.

Шаховской вскинул над головою обе руки, поклонился размашисто куполам церквей Молчановского монастыря, перекрестился и еще прибавил:

— Славный Путивль! Славный народ русский! Ныне объявляю вам тайну тайную. Наияснейший и непобедимый самодержец, великий государь Божией милостью, цесарь и великий князь всея Русии, добрый наш Дмитрий Иоаннович жив и здоров.

Ахнул народ и умолк, не дышал, чтоб слова не пропустить.

— Убит слуга царя Дмитрия. Государя предупредили любящие его люди о заговоре Шуйского, и царь тотчас выехал из Москвы, посадив на свое место двойника своего. Не из страха или бессилия покинул наияснейший самодержец Москву, но чтобы знать воистину, кто же верен ему душой и телом и кто на словах друг, а по делам — враг. Путь, избранный государем для испытания нашей верности, самый опасный, но и самый истинный. В нужный час царь Дмитрий явится к нам во всей славе своей и грозе. Мы же спросим себя, кто нам дороже: истинный природный самодержец, данный нам от Бога, или тот, кто сел на царское место изменой и кровопролитием?

— Дмитрий! Дмитрий! — объятые восторгом, кричали, не помня себя, путивльцы, и голоса их тонули в колокольном праздничном трезвоне.

Но толпа не подобрела, не разомлела от добрых вестей о добром царе. Бесы заплясали в глазах, захрипели глотки, схваченные гневом, и ринулся весь этот клубящийся рой к воеводским хоромам, из которых прежний воевода, князь Бехтеяров-Ростовский, еще не успел выехать. Воеводу бросили с крыльца в толпу, и толпа замяла князя, запинала до смерти.

Слух из Путивля загулял по городам, как пожар по степи.

Встрепенулась притихшая вольница, взгорячились сторонники доброго царя Дмитрия.

Недели не минуло, а за Дмитрия, свергнув воевод Шуйского, встали большие города — Стародуб, Новгород-Северский, Чернигов, Оскол, Кромы, Ливны… С каждым днем империя Дмитрия ширилась, приобретая новые земли, новые тысячи людей, новые крепости — Борисов, Трубчевск, Моравск, Елецк.

Империя явилась из пепла, как птица Феникс, дело оставалось за малым. За Дмитрием. Это малое, этот малый трепетал в горячем воздухе, как блазн, как морок.

Далеко завела обида дворянина Михайлу Молчанова, так далеко, что проживи он всю остальную жизнь в деланье доброго, в посте, в молитве — не смог бы и наполовину приблизиться к себе потерянному. Любовь к тайне, к тайному знанию, к черным книгам довела его до палача. Повелением Бориса Годунова дворянина били кнутом. От того битья рубцы остались и на теле, и на душе.

С Годуновым Молчанов поквитался: до самого не дотянулся — кишка была тонка, — а над царем Федором Борисовичем, над вдовой царицей Марьей Григорьевной натешился всласть. Убийство возвело Молчанова на государственные высоты, сам дьявол. Красовался дворянин рядом с Самозванцем, советы был допущен подавать. В службе был ретив и за ретивость ожидал новых степеней, украшенных городами и землями, данными роду навеки.

Думать не думал, что с высокого облака и падать высоко.

Все потеряв, ни на что не надеясь, из одной только бессильной ярости распускал Молчанов, унося из Москвы ноги, слух-отраву: жив царевич. Жив! Вы его пинками, вы его ножами, из ружья в упор, а он жив. Жив, будьте вы прокляты!

Убежище Молчанов поискал у тех, кому дороги были московские вести, — в Сандомире и Самборе, в родовом гнезде Мнишеков, где томилась в неведении истерзанная недобрыми слухами сиятельная пани Мнишек.