Алексей Югов - Шатровы
Он остановил ее.
— Никита Арсеньевич, но вы же устали с дороги. И озябли, наверно!
— Что вы, Кирочка! Для меня эти пять-шесть часов снегами, в безлюдье — просто изумительный отдых. Закутаешься в доху… Так славно думается под звон колокольчиков! А дышится как!.. Сибирь. Богатырская, бескрайняя наша Сибирь!
Они перемолвились еще немного, а затем он сказал:
— Я подожду маму здесь. Можно?
— Боже мой! Никита Арсеньевич, и вы еще спрашиваете!
— Хорошо. Но только с одним условием.
— С каким?
— Что вы не будете обращать на меня ни малейшего внимания. И станете продолжать вашу работу.
Кира рассмеялась.
— Обещаю; ни малейшего. И, как видите, продолжаю.
Она подчеркнуто быстро, не глядя, прошлась пальчиками по клавишам машинки.
Никита невольно залюбовался:
— Еще один разочек помешаю, извините.
— Да?
— Как это здорово у вас получается, какая беглость пальцев!
— Вот и пригодились годы мои, проведенные за роялем.
Никита ужаснулся ее словам:
— Кирочка, кощунствуете! А кстати: неужели вы думаете, что Бетховен, Глинка, Чайковский — они раненым вашим не нужны? Это поможет им выздоравливать… Я даже удивляюсь, почему Ольга Александровна не просит вас, хотя бы раз в неделю, играть для них сонаты Бетховена, Шопена. И ведь приготовлений это никаких не потребует. И концертантов других созывать не надо! Впрочем, простите, замолкаю: обещал не мешать!
Она, улыбнувшись, наклонила голову. Работа и впрямь была срочной, и Ольга Александровна вот-вот могла ее спросить.
Дробный стукоток печатанья. Рокот поворачиваемого валика. Мелодичные звоночки в конце строки…
Никита Арсеньевич, отдыхая в материнском кресле, перелистал приготовленные для него скорбные листы раненых, позевнул и сладостно, до хруста в пальцах, потянулся. Его разморило в тепле, после зимней дороги: этак и заснешь, пожалуй!
Он встал и, мягко ступая в белых, тонких, выше колен, фетровых валенках, подошел к огромному окну слева от Киры и стал смотреть в заснеженный сад.
Вдруг он почувствовал, что она своими нежными вздрагивающими перстами коснулась опущенной его руки. Еще мгновение — и она взяла его руку и жадно припала к ней губами. Тотчас же выпустила и, стыдясь своего порыва, скрыла лицо на скрещенных руках.
Он растерялся. Ему почудилось, что она плачет.
— Кира, что с вами?! Ну, не надо, успокойтесь!
А тогда она и в самом деле заплакала — все так же, не открывая лица.
— Кирочка! Ну, перестаньте… Могут войти…
Он ласково положил ей руку на затылок. Склонился над нею, шепотом уговаривал ее.
И, сам понимая, что нельзя этого, нельзя, но уже не в силах остановить неудержимое, уже вне его воли движение, он молча поцеловал ее в затылок.
Ни она, ни он в этот миг не видели, не могли видеть, как раскрылась бесшумно белая двухстворчатая дверь и Раиса остановилась на пороге и пошатнулась.
Мучительной душевной болью исказилось ее лицо. В этот миг оно стало белее белоснежного ее сестринского халата.
Мгновение — и так же тихо, неслышно закрыла она за собою дверь.
Раиса. Легкая. Этэрэа…
— О, нет, Володья! Прошу вас: будем еще повторьят!
И снова — в который раз! — два упрямых подбородка, упертых в скрипку, сквозь платок прижимающих ее к плечу; два смычка, ведомые согласно, созвучно, как двойники; ритмическая дрожь чутких, звукопослушных перстов, то зажимающих, то опускающих струны: Иржи Прохазка и Володя Шатров музицируют.
Сейчас, в две скрипки, снова и снова, исполняют они тоскливую, заунывную песню, одну из тех, которые учитель избрал для первых ступеней ученика.
От Володи Иржи Прохазка узнал ее слова и сейчас негромко подпевает:
И никто, ребьята,не вспомнит солдатани одной слезой:как он, защищаячесть родного крайя,падает в бойю!..
Подпевает и Володя. Он в свою очередь тоже учитель Иржи: чех прилежно, неотступно, изо дня в день учится русскому языку, правильному произношению. И уже достиг многого: пока лишь мягкое, русское произношение л не всегда ему удается, да вот со словом Володя — нелады: Володья. Но с поистине чешским упорством Иржи совершенствуется в русском языке.
Жалостная песня о солдате еще и еще раз повторяется.
А в соседней, Сережиной, комнате покатываются со смеху Сергей и Гуреев.
Подпоручик — две звездочки на погонах — падает на диван и, хохоча, хватается за живот:
— О, будьте вы неладны… с этим солдатом своим… Ох, ох! Ты знаешь, Сергей, я из прихожей, ей-богу, видел, сквозь дверное стекло: у обоих — и у Иржика этого, и у Володеньки — слезы на глазах, когда они эту панихиду в две скрипки тянут! А чех — тот еще и подпевает. Учитель стоит ученика, ей-богу! Оба малость тае!
Он показывает пальцем на лоб.
Сергей при всем своем преклонении перед другом-наставником считает долгом своим вступиться за брата, да и за чеха тоже. Он перестает смеяться.
— Ну, зачем ты так, Саша? Этот чех, во-первых, он, если хочешь знать, даже старше тебя в офицерском чине!
Гуреев задет за живое. Привстает на диване, одергивает защитку, поправляет ремень:
— То есть как это — старше?
— Он у них там, в австрийской армии, был надпоручик.
— Ну?
— А у нас это соответствует поручику.
Гуреев оскорбленно передергивает носом. Ему хочется оскорбить Сергея, уходя, хлопнуть дверью, но он знает, что тогда он навеки лишится Шатровых и помимо всего другого лишится Сережиного кошелька, из которого он привык черпать, как из своего. Поэтому он лишь обзывает Сергея телком и с некоторой отчужденностью в голосе говорит:
— Надпоручик — эка важность, подумаешь! Я — офицер армии его величества, пусть пока только подпоручик. Производство — не за горами. А он, твой Иржи, никто! Он — военнопленный. Не он меня, а я его взял в плен. Стоит мне захотеть — одно лишь слово воинскому начальнику, и этот скрипач снова будет в лагере, за колючей проволокой.
Видя, что Сергей встревожен, добавляет:
— Конечно, я такой подлости не сделаю… Я слишком уважаю вашу семью!
— Саша, да ты не сердись!
— А я и не сержусь. Это только так: для справки!
Сергей успокоился. Ему тоже нравится чех, хотя, вполне естественно, у него и нет к нему столь восторженного отношения, какое у Володи. Иной раз, выполняя долг старшего брата — ведь ему принадлежит право даже и дневник Володи подписывать за неделю! — Сергей высиживает весь урок скрипки. Мало-помалу они поразговорились с чехом. Иржи как-то сказал страстно, убежденно:
— Австрийское иго скоро будет свергнуто. Мы — с Россией навьечно!
Зашел разговор о только что скончавшемся Франце-Иосифе, ветхом, зажившемся, вступившем на австро-венгерский престол еще при Николае I, и его волей и военной помощью.
— А что, Иржи, новый ваш император представляет из себя, этот самый Карл?
Иржи сурово поправил Сергея:
— То не есть наш император! Австрийский. Венгерский. Только не наш. Мы, чехи так говорим: это — последний Габсбург, это — государь, который посадит себя на чешские штыки. Так мы говорим. Чехи!
И, растроганный их братским участием, Иржи продекламировал по-русски:
Красный петух зашумит крыльяминад Шенбрунном.Вперьед, молодцы,вперьед, сыны Чехии!Императора поднимем на штыки!
Однажды Сергей спросил чеха, каковы успехи Владимира в скрипке. Иржи растекся в похвалах. Однако, тут же лукаво взглянув на Володю, оговорился чешской пословицей:
— Хвал, абыс непшехвалил! (Хвали, да не перехвали!)
Сказал, что если Володя будет посвящать скрипке по меньшей мере два часа в день, то скрипка станет его инструментом, покорится ему. А это самый гордый, самый непокорный инструмент на всем свете!
— Все будет, все будет! Если Володья запомнит: Бэз працэ нэйсоу колаче! (Не поработав — не будет калачей!) Ви поньял, Серьежа?
Сережа понял.
Владимир был на седьмом небе от счастья, что старший брат благосклонен к его чеху.
Благосклонность к его чеху проявила совсем неожиданно для Володи и Кира Кошанская. Бывая у Сергея, она увидала Иржи Прохазку; познакомились; он ей понравился; она ему — тоже.
Иржи хорошо знал французский язык. Но в этом захолустном сибирском городке, да еще военнопленному, чьи знакомства среди русских были все же ограничены, ему очень редко удавалось беседовать с кем-либо по-французски.
Кира французским языком владела в совершенстве. Английским — похуже. А вообще, у нее прямо-таки жадность какая-то была к изучению иностранных языков и несомненные способности.
Узнав, что она свободно говорит по-французски, Иржи Прохазка был обрадован, как дитя.
— О-о! Выборне! (Отлично!) — слышались его восхищенные возгласы.
