Евгений Сухов - Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)
Пришло утро, которое погасило костры и отворило все запоры.
Ранний рассвет — время самого затишья, и если кто и посмеет нарушить заповедную тишину, так только соловей, который бестолковой заливистой трелью ворвется в каждый дом, нарушая покой его обитателей.
Удары колотушек помалу ослабевали, а затем смолкли совсем, словно невидимый сторож, охраняющий покой Москвы, подустал за долгую ночь и завалился в истоме в лесные кущи, куда не способен проникнуть ранний рассвет. Ему бы выспаться всласть, распрямить за ночь натруженную спину и с наступившими сумерками опять взяться за работу. Мерный бой колотушек сменился скрипом отворяемых дверей, бренчанием цепей, слышался лязг засовов, и скоро улицы наполнились деловым гулом, радость нового дня захватила все дворы, а следом за этим, сбрасывая с города остатки дремы, ударил колокол.
Вместе с медным гулом новый день родился по-настоящему.
Боярин Петр Шуйский по обыкновению объехал посты, ненадолго остановился у Городской башни, пристально вглядываясь в лица его обитателей, а потом, махнув рукой, изрек:
— Пусть режут друг дружку, только с Москвы всех спровадьте!
Через два часа Москва напоминала осажденный город: со стрелецких слобод, выстроившись поколонно, в столицу шествовали служивые люди. Они окружили Городскую башню и шаг за шагом стали теснить нищих к городским воротам. Те не желали идти, цеплялись за решетки, упирались, но стрельцы уверенно, словно подобное им приходилось совершать едва ли не каждое утро, прикладами втолковывали указ Шуйского. Особенно глупых кололи саблями и уверенно продвигали толпу к воротам.
Раза два для пущей убедительности кто-то из молодцов пальнул из пищали, и гром заставил отшатнуться многочисленных зевак, застывших по обе стороны улицы.
Бродяг и нищих набралось с пяток тысяч. Зрелище комичное и печальное. Облаченные в жалкое тряпье и рвань, они брели, ковыляли, грозились и проклинали на чем свет стоит Петра Шуйского, стрельцов, а заодно и окаянного самодержца; бродяги плевались по сторонам, хныкали и смеялись.
Какая-то нищенка сумела прорваться чрез цепь стрельцов, но, подобно дереву, брошенному в воду, была вытеснена назад улюлюкающими московитами. Упала она на дорогу, растерла грязную соплю по лицу, поднялась и лениво побрела вслед за братией.
Московиты пытались в толпе нищих рассмотреть самого Гордея Циклопа, однако его не было. Кто-то сказал, что он поменял свое обычное монашеское облачение на боярский кафтан. Стрельцы, помня о тайном наказе Шуйского, тоже пытались заприметить Гордея — срывали клобуки с монахов, извлекали здоровенных детин из толпы, но атаман разбойников пропал.
Кто-то обмолвился, что видел Циклопа в кафтане стрельца, перелезающего через ограду; другой говорил, что видел его убегающим через тайницкий ход, и только один Григорий мог сказать, где в данный момент скрывается тать. Гордей Циклоп сначала укрылся в колодце у Городской башни, а когда стрельцы были далече, колодезный журавль, не без помощи верного Гришки, вытащил его на поверхность, а сытый дом вдовой купчихи дал приют.
Бродяг погнали до самых Вознесенских ворот, а потом через коридор стражи выпускали по одному. Стрельцы всматривались в лицо каждого, выпроваживали из Кремля со словами:
— А ну пошел! И чтобы духу твоего в стольной более не было!
Бродяга, не успев осенить себя знамением, уже выдворялся из города, ощутив на своей заднице всю силу стрелецкого пинка.
Город опустел.
Старуха нищенка, выпрашивающая копеечку у Мясного ряда, казалась ветхим чудом. Тихий ее голос был услышан, и каждый проходивший мимо кидал на цветастый платок мелкую монетку.
Стража у городских ворот в этот день была особенно бдительной. Ее усилили отроками с Пыжевской слободы. Воротили всякого нищего, отваживали плетями каждого бродягу. Однако некоторые неведомыми путями все же просачивались в город, и скоро позанимали привычные места на базарах и многолюдных перекрестках.
Даже несведущему стало ясно, что бродяжья братия разделилась на враждующие полки, которые рваной молчаливой грозой топтались у зарослей камышей на берегу Москвы-реки. Видно, дожидались всесильного гласа своих правителей, чтобы, подняв клюки, сокрушить в поединке один другого.
Бродяги сбивались в грязные гудящие толпы и, пугая хлебосольный рынок, разместившийся на песчаном склоне реки, шагали по рыхлому плесу.
В толпе видели Яшку Хромого — вылез-таки увалень из лесной чащи! Он вприщур оглядывал свое драное воинство, наставлял:
— Никого не жалеть! Лупить палками всех нещадно. Если Циклопа из города изгоним, тогда, почитай, все монеты нам перепадут.
Яшка Хромой был разбойник солидный. Одно время он был в воинстве татарина Шигалея, воевавшего в Ливонии, и сумел дослужиться до чина сотника в передовом полку. И сейчас, памятуя военную науку, он обращался к своей братии не иначе как «полки» и «дружина», называя себя при этом «воеводой». Полки были разбиты на тысячи, которые в свою очередь дробились на более мелкие единицы. Во главе каждой стоял сотник и пятидесятник. Яшка, привыкший к почитанию, воеводой обходил свое нищее воинство и с каждого требовал дисциплину: сильных заставлял биться на палках, слабым велел доставлять камни. И, уверенный в своей правоте, строго поучал:
— Рукой наотмашь бей! От того удар пошибче будет. Это тебе не бабу гладить!
Гордей Циклоп тоже не дремал: он увел свое воинство за Яузу, где наказал заточить палки, железом крепить посохи. В тихой перебранке «воинники» готовы были встретить вражью «рать».
Перед самыми сумерками к Яшке Хромому пришел чернец. Среди сопровождавших его бродяг он выделялся статью, словно боярин среди дворовой челяди. Приосанился чернец, рясу крепко затянул поясом, и если бы не сухота в лице, его и впрямь можно было бы принять за знатного вельможу.
Посланца Яшка Хромой встретил нестрого, отпихнул от себя услужливо подставленное плечо и поднялся с огромного кресла, сделал шаг навстречу. Так всякий государь оказывает послу иноземной державы почет.
Но слова были иными:
— Из гноища ты, Григорий, вышел, в гноище и живешь! Тебе бы за меня держаться, а ты к Гордею Циклопу липнешь. У меня деньги, власть, сам монеты чеканю! А Гордей твой только монеты с нищих горазд собирать. — Яшка неуклюже подтянул под себя покалеченную ногу, выпустил рубаху из-под ремня, как это делает ближний боярин, и приблизился еще на шаг. Роста они оба были немалого, но Яшка старался поглядывать на Гришку так, как будто созерцал блоху. — Ежели я захочу, так сами бояре с меня сапоги начнут стаскивать, а еще за эту честь спасибо станут говорить. Так разве не мне Москвой владеть? Иди ко мне, в почете жить станешь. Не бойся, не обижу! Старшим в посадах поставлю, будешь деньги с посошных мужиков собирать. Такие ручищи, как твои, они мне ой как нужны!
Редкий посол осмелится не отвесить поклон чужому государю. Согнулся Григорий в три погибели и покориться заставил и своих путников.
Может, и вправду согласиться? Богато Яшка живет, что и говорить! И в рубище не всегда расхаживает. В народе говорят, любит Яшка Хромой все богатое. Обрядится в вельможье платье и как господин на санях по городу разъезжает, а на склоненные головы серебром сыплет. Вот куда денежки идут, что нищие на паперти собирают. А еще глаголют про Яшку, что до баб он зело охоч. Будто бы в каждой корчме девок содержит. Сам их использует и дружкам своим отдает.
И тут Гришка увидел Калису.
Она стояла немного позади Яшки, и если бы не радость, которая плеснулась в ее глазах да и растаяла, не узнал бы ее Григорий. Щуплым подростком, одетым в мужское платье, стояла она рядом с верзилой Яшкой, даже волосы были запрятаны под лисий малахай.
— А хочешь, так и жену тебе свою подарю, — сграбастал Яков Прохорович за худенькие плечики Калису. — Ты не смотри, что она так робко смотрит, толк в любовных утехах знает. А я себе другую отыщу.
Григорий сглотнул слюну. Так вот кто жена Яшки Хромого! Не отдаст, злодей, дразнит! А ежели бы отдал, что там Гордей Циклоп — самого дьявола бы не испугался!
— Не отдашь ведь.
— Верно, не отдам, — охотно согласился Яшка. И уже через хохот, который буквально душил его: — А ты, видно, и вправду подумал, что я с тобой Калисой поделюсь?! Ха-ха-ха! Вот тогда мы бы стали с тобой молочными братьями. А девка понравилась? Ты посмотри, какая у нее коса! А ты, девонька, не упрямься. Ну-ка покажи гостю свою красу! — И разбойник огромной лапищей выковырял из-под шапки девицы толстенную черную косу. — Видал?! Вот так-то! Разве я могу ее оставить? В этих волосьях вся моя сила, ежели потеряю я дивчину, тогда и мне не жить. А ты, монах, не горюй, мы тебе другую бабоньку подыщем.
— Я к тебе с другим пришел, Яков Прохорович, — сделал Гришка свой выбор.
— Ну если так, тогда говори!
