Евгений Сухов - Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного)
Так и просидел бы Григорий до конца дней своих в каменном мешке, не увидев более дневного света, если бы не случился Божий суд.
Призвал игумен опального монаха к себе и спросил:
— На палках, Григорий, умеешь драться?
— Как же не уметь, ежели всю жизнь в монастырях провел, — подивился неожиданному вопросу узник. — Я ведь прежде чем надсмотрщиком стать, поначалу бродячим монахом был, при Симоновом монастыре. А пока на палках биться не научишься, игумен в дорогу нас не отпускал. Перед каждой молитвой меж собой на палках бились, и так до шести раз в день!
— Ишь ты! Хочешь из Чудова монастыря свободным выйти? — хитро прищурился игумен.
— Как же не хотеть?
— Тогда за честь мою на Божьем суде на палках постоишь. Согласен?
— Вот оно как, — подивился Григорий, — близок, однако, путь узника до святого побоища.
— Ежели победишь… Так и быть! Ступай куда пожелаешь! Ежели нет… значит, Бог рассудил. Помереть тебе тогда узником.
— О чем спор будет, владыка?
Игумен, седобородый и крепкий мужик, крякнув в кулак, ответил:
— В прелюбодеянии меня игумен Троицы обвинил, дескать, монахини на моем дворе только для услады. На себя все ссылался, дескать, монахи и монахини отдельно жить должны. Говорил, что об этом в уложении Стоглава было писано. Я в церковный суд обращался, а они дело это смотреть не хотят. На Божий суд указывают. А игумен Троицы для меня не владыка! — горячился святейший. — В своем монастыре я сам хозяин! И нет в том великого греха, если бабы иной раз помогут мне одежды поменять. Да и немощен я для плотского греха!
Улыбнулся тогда Григорий, зная о том, что дело не обходилось сменой рясы. И сам он не однажды в похоти потакал старику — девок красивых по его настоянию на двор сманивал. А любил игумен ядреных да краснощеких!
И, уже осторожничая, игумен подступал к Григорию:
— Ну как? Не откажешь?
— Куда же мне деваться, владыка? — покорно сомкнул ладони чернец. — Как скажешь, так тому и быть.
Драка на палках — обычное завершение горячего спора, когда ни одна из сторон уже не способна доказать свою правоту, вот судьи и призывают в помощь Божье провидение. По обыкновению дрались на палках два спорщика до тех самых пор, пока один не забьет другого. Однако каждый был вправе пригласить бойца со стороны, который и должен будет отстаивать правое дело.
Вот таким бойцом не однажды бывал Григорий.
— А за игумена Троицы кто будет стоять? — полюбопытствовал опальный монах.
— Федор Пельмень, — назвал старик самого искусного драчуна в округе.
Перед предстоящим судом Григорий постился целую неделю, умывался только святой водой, причащался, каялся, а когда наступил час, понял, что готов. Бог был на его стороне. И через час, погрузив мертвое тело на сани с оглоблями, ямщик свез Федора Пельменя на кладбище.
Григорий получил обещанную свободу.
Игумен уговаривал Григория остаться, понимая, что с его помощью выиграет еще не один Божий суд. Обещал похлопотать перед митрополитом о том, чтобы через год-другой поставить его игуменом строящегося монастыря; давал серебро, крест золотой. Григорий отказывался от всего и держался на своем, понимая, что отныне у него другая дорога, которая скоро и привела его к Гордею Циклопу.
Немного позже знаменитый тать сделал Григория своим помощником.
С Гордеем Циклопом Гришка сошелся несколько лет назад, на масленице, когда баловался в кулачном бою, где неизменным призом была чарка крепкой водки, а так как Григорий выигрывал всегда, то добирался до полатей изрядно пьяным.
Однако кулачные бои на масленицу были особыми. Они собирали до нескольких сот мужиков с каждой стороны, которые сходились на Девичьем поле. По одну сторону были люди служивые, по другую — смерды. На эту «брань» любили смотреть и бояре, которые отдавали лучших своих холопов. И нередко отличившийся боец получал вольную. Лупили мужики друг дружку нещадно и на радость собравшейся публике разбивали носы и выбивали зубы.
В тот день Москва делилась надвое, где каждый детина, не стесняясь переполнявших чувств, сопереживал полюбившейся стороне. И нередко драка на Девичьем поле зажигала и зрителей, которые охотно включались в «побоище».
Каждая из сторон спешила заполучить сильного бойца, не скупилась на посулы, откармливала его обильными харчами, как это делает добрый хозяин, потчуя жирного порося отборными отходами, чтобы потом прирезать после Великого поста. Одним из таких бойцов был Гришка, который обжирался перед каждым праздником.
Но чаще Григория покупали в качестве «таранного молодца», который своими кулачищами обязан был подмять под себя передний ряд и увлечь в образовавшуюся брешь остальное ополчение.
Хитер был Григорий на такие проказы.
Одно время Гришка с Гордеем Циклопом бились за посадских, которые никогда не скупились на выпивку, где самая последняя баба держала у себя в погребе до дюжины бочек настоя из смородины и крепкой, как кровь, браги из клюквы.
Потом Гордей помалу стал собирать вокруг себя бродячих монахов, без которых не обходилась ни одна кулачная затея. Все здоровенные, с кулаками в целый молот, они ставили в заклад по две шапки серебра и всякий раз оказывались первыми. А немного позже Гордей Циклоп уговорил Григория принять его сторону.
Целый год они ходили по базарам и веселили детин и молодух своей силой и удалью, а потом Гордей Циклоп надумал остаться в Москве совсем.
* * *Братия Гордея Циклопа собралась этой же ночью. Площадь перед Городской башней оказалась тесной: бродяги и нищие заняли все закоулки двора, стояли и сидели, каждый был занят делом — затачивали ножи, крепили кистени, пробовали на крепость посохи.
Безмятежно спал один Гордей.
Оставшиеся за изгородями бродяги, не успевшие вовремя подойти к башне, пытались пролезть через высокие прутья, но стрельцы бдительно несли караул и древками бердышей запихивали осмелевших бродят обратно за забор.
По всему городу раздавался стук колотушек и крик десятников, которые, не жалея глоток, орали на дремавшую стражу.
Был обычный обход.
Однако поведение бродяг не укрылось от бдительного ока боярина Челобитного приказа. Оправившись от опалы, Петр Шуйский еще накануне слушал ябеды от шептунов, которые толкались у Городской башни. Они были глазами и ушами хитрого боярина. Петр Шуйский с уверенностью мог сказать, сколько раз чихнул Гришка и каких баб за ночь испробовал Гордей. Для него не оставалось секретом, что между татями шел разлад. Вот поэтому на базарах поубавилось бродяг, а если и сидят какие нищие, то своим видом больше напоминают разбойников, чем сирых и обиженных: глаза злющие, руки загребущие.
Обход в этот день Петр Шуйский велел начинать чуток раньше. И часу не прошло, как засовы и замки были заперты; врата прикрыты; перекрыты заостренными прутьями улицы, а встретившийся караулу бродяга метался в страхе из конца в конец. В одном месте стрельцы натолкнулись на группу бродяг, которые с молчаливой угрозой наблюдали за приближением караульщиков, а когда до стрельцов оставалось несколько саженей, в воздухе засвистели кистени. Двоих татей побили насмерть, а оставшихся словили и свезли в темницу.
Это была боевая дружина Гордея Циклопа. Он, как опытный воевода, выставил впереди лагеря дозоры, опасаясь неприятельского штурма.
Но Яшка Хромой безмолвствовал.
В эту ночь колотушки сторожей били особенно рьяно. Раза два брякнул колокол, оповещая о ночной смене, а потом опять назойливо звучал деревянный бой. Город тоже не спал — в иных местах загорится свеча, и долго мерцающий свет бьется в слюдяное оконце. Потом он тух, а громкая перекличка стрельцов будила московитов уже в другой части города.
Петр Шуйский среди бояр слыл хитрейшим — только такой змее, как Петр Иванович, из опальных мужей в любимцы влезть. Другого со света бы сжили, а он к царю в милость попал, полушубком волчьим пожалован. А в ужин, так самый сладкий кусок с царского стола ест. Хитрость Петра Шуйского проявлялась и в том, что он хотел пособить Яшке Хромому, а потому в этот день стрельцы вышли в караул раньше обычного, позакрывали ворота и оттеснили бродяг к Городской башне. Не сделай они этого — быть бойне. Бояре, поглядывая на хлопоты Петра Шуйского, только пожимали плечами и говорили все как один:
— А ты чего печешься, Петруша? Ты их только из города попри, а там они пускай друг дружку режут. Меньше работы будет для Никитки-палача. А так уж совсем никакого житья от татей не стало!
Пришло утро, которое погасило костры и отворило все запоры.
Ранний рассвет — время самого затишья, и если кто и посмеет нарушить заповедную тишину, так только соловей, который бестолковой заливистой трелью ворвется в каждый дом, нарушая покой его обитателей.
Удары колотушек помалу ослабевали, а затем смолкли совсем, словно невидимый сторож, охраняющий покой Москвы, подустал за долгую ночь и завалился в истоме в лесные кущи, куда не способен проникнуть ранний рассвет. Ему бы выспаться всласть, распрямить за ночь натруженную спину и с наступившими сумерками опять взяться за работу. Мерный бой колотушек сменился скрипом отворяемых дверей, бренчанием цепей, слышался лязг засовов, и скоро улицы наполнились деловым гулом, радость нового дня захватила все дворы, а следом за этим, сбрасывая с города остатки дремы, ударил колокол.
