Охота на Церковь - Наталья Валерьевна Иртенина
– Ну и ты потише все же, Яков Терентьич, – попросил Артамонов-отец.
Рукосуев, однако, пропустил выпад мимо ушей, любезничая с бутылью-трехлитровкой.
– Речь скажу! – продолжал Лежепеков, поднимая вновь наполненный для него стакан. Он повернулся к молодым. – Хоть ты, Степан, и враг советской власти… был открытый враг, кулак, а ныне скрытый, замаскированный как единоличник…
– Какой он тебе враг, – заругались на него бабы, – ты что мелешь, Яков Терентьич?
– Если и была за ним вина, честно ее отработал, семью схоронил…
– Цыцте вы там, юбки! Я знаю, что говорю… Опять же – обида у тебя, Степан, на советскую власть осталась. Затаил ты на нас обиду, и как оно там аукнется… А с другой стороны, понимать должен: новый мир строим. Вот и домом тебя советская власть наделила…
Никто более не решался прерывать речь председателя, но за столом зашептались: «Справную избу отобрали, а халупу взамен дали». Все знали, что развалюшку, с одного боку погорелую, с другого покосившуюся, оставленную сбежавшим из колхоза в город веселым трактористом, выделил под жилье Зимину за немалую взятку Рукосуев.
– Как говорится, совет вам да любовь, да приплода поболе, чтоб было кому и дальше строить колхозную жизнь, – закруглился Лежепеков. Ни с кем не чокаясь, выпил и тяжело, как куль с картошкой, осел на лавку.
Никто не заметил, когда и как исчез со свадьбы председатель сельсовета Рукосуев. Назавтра об этом исчезновении, превратившемся в загадочное и необъяснимое, взволнованно толковало на разные лады все село. В вечер же свадьбы отсутствие одной из двух голов сельской власти лишь придало застолью подобие веселья. Вторая голова, принадлежавшая Лежепекову, помешать уже не могла: в глазах у нее плескалось пьяное море.
С лавок повскакивали девки и пустились, одна за другой, сверкая голенями, в частушечный пляс:
Ох, советская власть,
Хоть из дома не вылазь,
Как из дома на порог —
Облигация, налог!
За решетку посадили
Всех чекисты кулаков.
Землю их освободили
Для крапивы, лопухов!
Шла корова из колхоза,
Слезы капали на нос.
Отрубите хвост и роги —
Не пойду боле в колхоз!
Эхма!
Лежепеков порывался встать и пойти отшлепать хулиганок, но усилие ему не давалось. И ночевать бы Якову Терентьичу на дворе под открытым небом, головой в смородиновых кустах, если б не приехали за ним на колхозной телеге его жена и теща.
Меж тем Мирону Трофимовичу Рукосуеву в ту ночь середины июля было вовсе не так хорошо.
10
Утром ранехонько, после третьих петухов, когда еще роса не сошла и колхозники со своих дворов носа не кажут, по сельской улице катила телега. Едва проспавшийся после свадебного распития Витька кемарил, клоня тяжелую, налитую свинцом голову к коленям. Артамонов-отец, правивший лошадью, свежий, как только что снятый с куста огурец, по своей привычке никогда не умолкать мешал ему заснуть, то и дело толкая локтем в бок. Оба направлялись в город на работу.
– Эка причуда: Москва – город у моря! Порт пяти морей! Волга-матушка нынче плещется аж у стен Кремля. Вчера по радио слыхал, Витька, как сказали? Могучей большевистской рукой наша партия во главе со Сталиным исправила ошибку природы! Соединила Москву с великими водными путями. Теперь все желающие могут прокатиться с ветерком от столицы до Каспийского моря. А вот другая ошибка природы: ломают зуевский амбар. Ты Никишку Зуева помнишь? Ну ты еще малой был, когда его из теплого гнезда вытряхнули и в тюрьме стрельнули. Богатство его колхоз давно проел, а теперь от нечего делать ищут в его амбарах под полом зерно десятилетней давности. Может, что и наскребут по зернышку от стахановского усердия…
– Погоди, бать, – продрал глаза Витька. – Это не из наших вчерашних?
Под забором одного из дворов лежал человек, казавшийся ночным гулякой, который не добрался до своего дому и расположился отдохнуть прямо на улице.
– Сбегай-ка поглянь. – Андрей Кузьмич придержал лошадь. – Ежели наш, надо бы доставить. Вроде из баб никто мужьев ночью не искал.
Витька спрыгнул с телеги и потрусил к лежащему. Склонился над ним, тронул за плечо и отпрянул. Тело безвольно опрокинулось с бока на спину. Витька бегом вернулся к телеге.
– Поехали отсюда скорее, батя! – испуганно проговорил он. – Мирон Трофимыч это.
– Эвона… – протянул Артамонов-старший и дернул вожжи.
Минуту или две ехали, будто языки проглотив. Андрей Кузьмич, ссутулясь, подстегивал кобылу и напряженно обдумывал нечто. Витька задрал колени к подбородку и, судорожно обнявши их, переживал внутри себя леденящее душу прикосновение к зарезанному, уже остывшему мертвецу.
– И чем же это его?..
– Кровищи под ним лужа и дыра в груди, – мелко трясся Витька. – Навроде как топором. От нас-то он когда ушел, а, бать?
– Топором… Знать, поджидали его. Или ж выследили. Слава те Господи, не у нашего двора… Пятый это.
– Чего пятый?
– Пятого, говорю, у нас в селе таким вот способом угомонили. Ты уже в возраст входил, должен помнить.
– Ты что, бать, счет им ведешь?
– Как же не вести, сынок. Счет будет длинный. Не он первый, не он и последний. В двадцать девятом году райкомовского партийца укокошили, когда зерно ходили отымали. Потом в тридцатом двоих. Первого колхозного председателя – вилами да комсомольца прыткого – из винтаря. Тот все доносы в районную газету писал на тех, кто против колхоза. По его доносам и раскулачивали. А в тридцать втором, когда голод у всех животы подтянул да побегли в город, порешили секретаря колхозного правления. Сильно он был против, чтоб мужики за лучшей долей в город уходили. Револьвертиком все грозился. А этот, выходит, пятый.
– А за что его, бать?
Андрей Кузьмич не ответил, думая об ином.
– Эх, девку жалко.
– Какую девку?
– Какую! Сестру твою, Варвару. В беде ее, конечно, не оставим, заберем…
– Ты что, бать, на Зимина думаешь? – осенило Витьку. – Ты ж сам их до Степанова дому в полночь отвез.
– А ночью он что делал?
– А то ты, бать, не знаешь, что делают с молодой женой в своем доме ночью, – возмутился Витька из солидарности с новым родичем и тут же схлопотал оплеуху по затылку.
– Молоко на губах оботри, допрежь над отцом ехидничать. Вдруг он из супружеской постели-то средь ночи выпрыгнул, топорик подхватил и пошел советскую власть свергать?
– Да ты что несешь, бать? – волновался парень.
– Это не я несу, сынок, – огрустнел Артамонов-отец. – В тридцатом, когда у нас двоих так
