Тоже Эйнштейн - Мари Бенедикт
— А почему в патенте нет имени Милевы? — недоуменно спросил Пауль у Альберта.
Я снова перевела взгляд на бумаги. Конечно, Пауль ошибся: не мог же Альберт совершить такой тяжкий грех повторно! Особенно после тех месяцев молчания, которые ему пришлось пережить. Мое имя должно быть в документах! Пробежав глазами страницу с данными изобретателей, я убедилась, что Пауль прав. Имя «Милева Эйнштейн» нигде не значилось.
Как же он посмел?
В комнате воцарилась тишина. Альберт, Пауль и Конрад видели, что я обижена, и смущенно ждали моего ответа. Даже обычно энергичный Ханс Альберт не шевелился, словно чувствовал необычное напряжение в комнате.
Мне хотелось разбранить Альберта за легкомыслие и трусость. Наверняка он мог бы предвидеть мою реакцию, если бы вообще думал обо мне. Неужели он побоялся прямо поговорить со мной о том, кто будет указан в качестве авторов изобретения? Неужели предпочитает, чтобы такие вещи вскрывались публично? Если бы Альберт заговорил со мной об этом наедине, объяснил, что патент легче пройдет, если в списке претендентов не будет женщины без диплома, я бы тоже не обрадовалась, но оценила бы хоть то, что он позаботился обо мне и моих чувствах и не заставил меня краснеть перед Паулем и Конрадом.
Я не позволю Альберту унизить меня ни наедине, ни публично. Довольно! Я заставила себя улыбнуться и сказала спокойно, так, будто знала об отсутствии своего имени с самого начала:
— А зачем мое имя в списке, Пауль? Мы ведь с Альбертом — Эйнштейн, «один камень».
— Конечно, — слишком поспешно ответил Пауль.
Альберт ничего не сказал.
Я пристально смотрела на Альберта. Когда губы у меня шевельнулись, чтобы произнести заготовленные слова, я почувствовала, как что-то чистое, доверчивое во мне покрывается черствой коркой.
— Ведь мы же из одного камня, правда, Альберт?
Глава тридцать первая
4 июня 1909 года
Берн, Швейцария
В следующие месяцы после получения патента на «Машинхен» — изобретение, которое, как я надеялась, должно было принести нам стабильный доход, — мы с Альбертом начали понемногу расшевеливать мир физики. В нашу бернскую квартиру на Крамгассе стали приходить письма от физиков со всей Европы. Но ни в одном из них не было просьб о приобретении «Машинхен», которая в это время боролась за признание в лабораториях. Зато, после того как самый уважаемый в Европе профессор физики — Макс Планк — начал преподавать студентам теорию относительности, другие физики заинтересовались четырьмя статьями, опубликованными в журнале «Annalen der Physik» в 1905 году, — в частности, моей статьей об относительности. Но ни одно письмо не было адресовано мне, поскольку мой вклад в эту работу был просто стерт. Все письма приходили Альберту.
Альберт работал методично, как паук, стремясь обеспечить себе место в самом центре замысловатой паутины европейских физиков. Ему начали поступать предложения написать новые статьи или прокомментировать чужие теории для различных журналов. Приглашения на физические конференции и собрания грудами валялись по всей квартире. Незнакомые люди стали узнавать его и останавливать на улицах Берна. Но для меня и Ханса Альберта в новой паутине Альберта прочного места не было. Мы стали лишь ветвями дерева, к которым крепилась эта паутина.
Изо дня в день я занималась домом, заботилась об Альберте и Хансе Альберте, а две наши свободные комнаты сдала студентам-пансионерам, так что теперь мне нужно было готовить и убирать еще и для них. Лишняя работа была не на пользу моим и без того больным ногам, так и не восстановившимся после рождения Лизерль, но я переносила все безропотно. Я ждала, когда Альберт снова введет меня в тайный мир физики, в котором мы с ним когда-то нашли прибежище. Поскольку «Академия Олимпия» неофициально прекратила свое существование после того, как Морис переехал во Францию, в Страсбург, а Конрад возвратился в Шаффхаузен, снова ввести меня в этот мир было некому, кроме Альберта. Я полагала, что если с помощью пансионеров я избавлю его от финансовых забот, то он сможет снова заниматься теорией, и приглашение присоединиться к нему не заставит себя ждать. Меня злило, что приходится идти на такие меры, но другой возможности вернуться в науку у меня не было.
Однако прошло уже несколько месяцев после завершения нашей работы над «Машинхен», а внятного приглашения все не было. Альберт больше не проявлял желания сотрудничать, как я ни старалась освободить ему побольше времени, чтобы он мог сосредоточиться. Изредка, отвечая на письма физиков по поводу четырех статей в «Annalen der Physik» или составляя рецензии на чужие статьи для научных журналов, он запрашивал срочную консультацию о нюансах теории относительности или математических расчетах. Я старалась подготовиться к его приглашению, читала свежие научные журналы и штудировала учебники, которые Альберт оставлял дома. Но мало-помалу мы с ним теряли тот общий научный язык, на котором когда-то говорили друг с другом. Место этих священных бесед заняла ребячливая болтовня с Хансом Альбертом и озабоченное ворчание по поводу наших финансов.
Та доверчивая часть моей души, что покрылась черствой коркой после случая с патентом на «Машинхен», все больше каменела, и искра надежды на то, что мы с Альбертом еще сможем возродить наши научные проекты, превратилась в пожар гнева. Одной только Элен я могла поведать о своих чувствах, о том, что, добившись славы, Альберт перестал интересоваться собственной женой, о моем страхе, что стремление к известности подавит в нем последние остатки человеческого.
Я стала обычной «хаусфрау» — той самой, какой не хотела никогда быть. Той самой, каких Альберт всегда высмеивал. Это была совсем не та богемная жизнь, которой я желала, но разве он оставил мне выбор?
Надежда на возрождение нашего союза — супружеского и научного — пришла в виде предложения о работе. Вслед за растущим признанием в мире физики Альберт получил и профессорскую должность, которую мечтал заполучить еще с институтских времен. После длительных дебатов среди профессоров по поводу его еврейства и уклончивого заключения, что он не проявляет «неприятных» еврейских качеств, его пригласили на должность младшего профессора физики в Цюрихский университет. Мы планировали переехать туда за несколько месяцев до начала зимнего семестра в октябре. Я снова начала молиться Деве Марии — на этот раз о том, чтобы у нас вышло начать все сначала в том городе, где мы когда-то учились. В городе совсем другой Милевы.
Собирать вещи для переезда пришлось, конечно, мне,
