Роже Мартен дю Гар - Семья Тибо.Том 1
Госпожа де Фонтанен ничего не ответила. Она не ощутила враждебности к Антуану за его признание, что он не похож на нее. Но в глубине души еще раз возблагодарила небеса за то, что бог всегда пребывает в ее сердце. Это постоянное присутствие божие служило для нее источником безграничной и радостной веры, которую она буквально излучала вокруг себя; вечно угнетаемая обстоятельствами и неизмеримо более несчастная, чем большинство из тех, кто соприкасался с нею, она обладала природным даром вливать в людей мужество, душевное равновесие, счастье. Антуан почувствовал это сейчас на себе; никогда еще среди отцовского окружения не встречал он человека, который внушал бы ему такое целительное уважение и самый воздух вокруг которого был бы так животворен и чист. Ему захотелось еще больше приблизиться к ней, даже ценою искажения истины.
— Протестантизм всегда меня привлекал, — заявил он, хотя до знакомства с Фонтаненами вообще никогда не думал о протестантах. — Ваша реформация — это революция в области религии. Религия ваша строится на освободительных основах…
Она слушала его со все возрастающей симпатией. Он представлялся ей молодым, пылким, рыцарственным. Она любовалась его живым лицом и чуткой морщинкой на лбу, и когда он поднял голову, с детской радостью обнаружила в его облике еще одну особенность, которая так шла к его вдумчивому взгляду: верхние веки были у него очень узкие, и если он широко раскрывал глаза, веки почти исчезали под надбровными дугами; казалось, ресницы делаются вдвое пушистей и сливаются с бровями. «Человек с таким лбом, — подумалось ей, — не способен на низость…» И ее вдруг поразила мысль: Антуан олицетворяет собою мужчину, достойного любви. Она еще вся кипела злобой на мужа. «Связать свою жизнь с человеком такого склада…» Впервые в жизни она сравнивала кого-то с Жеромом; впервые в жизни ощутила она с такой определенностью чувство сожаления и подумала о том, что ей мог бы дать счастье другой мужчина. Это был всего лишь порыв; мимолетный и страстный, он пронизал все ее существо, но она почти тотчас же устыдилась и, во всяком случае, тут же подавила его; однако горечь, вызванная сознанием своего греха и, может быть, сожалением, долго не исчезала.
Появление Женни и Жака окончательно избавило ее от греховных мыслей. Едва их завидев, она приветливым жестом поманила их к себе, опасаясь, как бы они не решили, что явились некстати. Она с первого взгляда интуитивно почувствовала, что между ними произошло что-то неладное.
Она не ошиблась.
Сфотографировав Николь и Жака, Даниэль предложил тут же проверить, получился ли снимок. Еще утром он обещал Женни и ее кузине, что научит их проявлять, и они уже приготовили все необходимое в конце коридора, в пустом стенном шкафу, который служил когда-то Даниэлю темной комнатой. Шкаф был такой узкий, что в него вряд ли смогли бы втиснуться трое. Даниэль подстроил так, чтобы первой вошла Николь: тогда он кинулся к Женни и, положив ей на плечо трясущуюся руку, шепнул на ухо:
— Побудь немного с Тибо.
Она посмотрела на него проницательным, осуждающим взглядом, но согласилась; настолько непререкаем был для нее авторитет брата, настолько властно умел он требовать — голосом, глазами, нетерпеливостью позы, — что она немедля подчинилась его желанию.
Во время этой короткой сцены Жак держался поодаль, возле горки в гостиной. Женни подошла к нему и, убедившись, что он как будто не заметил уловки Даниэля, спросила с гримаской:
— А вы тоже занимаетесь фотографией?
— Нет.
По едва приметной нотке смущения, проскользнувшей в ответе, она поняла, что задавать этот вопрос не следовало; она вспомнила, что его долгое время продержали взаперти, чуть ли не в тюрьме. По ассоциации идей и чтобы хоть что-то сказать, она продолжала:
— Вы ведь давно не виделись с Даниэлем, правда?
Он потупился.
— Да. Очень давно. С того дня… В общем, больше года.
По лицу Женни пробежала тень. Ее вторая попытка оказалась не намного удачнее первой; вышло так, что она нарочно напомнила Жаку историю с побегом в Марсель. Что ж, ну и пусть. Она все еще не могла простить ему этой драмы: в ее глазах он один был тогда во всем виноват. Она давно, еще не зная его, уже его ненавидела. Встретившись с ним сегодня перед чаем, она невольно вспомнила все то зло, которое он им причинил; он ей не понравился — безоговорочно и с первого взгляда. Начать с того, что она сочла его некрасивым, даже вульгарным — из-за крупной головы, грубых черт лица, из-за тяжелой челюсти и потрескавшихся губ, из-за ушей, из-за рыжих волос, которые колосьями топорщились надо лбом. Она не могла простить Даниэлю его привязанность к такому товарищу и, ревнуя, почти обрадовалась, когда увидела, что единственное существо, дерзнувшее оспаривать у нее любовь брата, оказалось столь непривлекательным.
Она взяла на колени собачонку и стала рассеянно гладить ее. Жак по-прежнему не подымал глаз и тоже думал о своем побеге, думал о том вечере, когда он впервые переступил порог этого дома.
— Как вы находите, он сильно переменился? — спросила она, чтобы прервать молчание.
— Нет, — сказал он, но, тут же спохватившись, поторопился добавить: — Все-таки переменился, конечно.
Она отметила эту добросовестность и оценила его стремление быть искренним, на какую-то секунду он стал ей менее неприятен. Уловил ли Жак, что он был на мгновение помилован? Он перестал думать о Даниэле. Теперь он смотрел на Женни и задавал себе самые разные вопросы о ней. Он не сумел бы выразить словами то, что приоткрылось ему в ее натуре; однако на этом выразительном и в то же время замкнутом лице, в глубине этих полных жизни, но не желающих выдавать своей тайны зрачков он угадал порывистость, нервность, трепетную восприимчивость. Ему подумалось вдруг, как хорошо было бы узнать эту девочку поближе, проникнуть в ее скрытное сердце, может быть, даже подружиться с ней. И полюбить ее? С минуту он мечтал и об этом — то была минута блаженства. Он забыл обо всех своих бедах, они канули в прошлое, теперь ему казалось, что он будет всегда только счастлив. Его глаза блуждали по комнате и порой ненадолго задерживались на Женни с любопытством и робостью; но он не замечал, как скована девушка, как она настороженна. Внезапно, по свойственной ему прихотливости мысли, вспомнилась вдруг Лизбет — пустячок, привычный, домашний, даже ничтожный. Жениться на Лизбет? Впервые пред ним предстала вся ребячливость этого намерения. Как же быть? В его жизни вдруг образовалась пустота, ужасающая пустота, которую нужно было заполнить любой ценой — и которую так чудесно заполнила бы Женни, но…
— …в коллеже?
Он вздрогнул. Она к нему обращалась.
— Простите?
— Вы учитесь в коллеже?
— Еще нет, — сказал он, смутившись. — Я сильно отстал. Со мной занимаются учителя, друзья моего брата. — И добавил, не думая ничего худого: — А вы?
Ее оскорбило, что он позволяет себе ее расспрашивать, но еще больше оскорбило дружелюбие его взгляда. Она сухо ответила:
— Нет, я не учусь ни в какой школе, а занимаюсь с учительницей.
У него вырвалась неудачная фраза:
— Да, для девочки это не имеет значения.
Она вскинулась:
— Мама так не думает. И Даниэль тоже.
Она смотрела на него с откровенной неприязнью. Он понял, что сморозил глупость, и, желая поправиться, самым любезным тоном сказал:
— Девочки и без того всегда знают, что им нужно…
Он окончательно запутался; мысли и слова уже не слушались его; у него было ощущение, что колония сделала из него болвана. Он покраснел, потом к голове прилила горячая волна и оглушила его; больше терять было нечего — оставалось идти напролом. Он попытался в отместку сочинить что-нибудь похлеще, но в голове было пусто, и тогда, теряя остатки здравого смысла, он выпалил вдруг с той интонацией простонародной насмешки, к которой так часто прибегал его отец:
— Главное — чтоб характер был хороший, но в школах этому не учат!
Она сдержалась, даже не позволила себе пожать плечами. Но тут с подвывом зевнула Блоха, и девочка дрожащим от ярости голосом воскликнула:
— Ах ты, дрянная! Невоспитанная! Да, невоспитанная, — повторила она с победной настойчивостью. Потом спустила собачонку на пол, вышла на балкон и облокотилась на перила.
Прошло минут пять, молчание становилось невыносимым. Жак будто прирос к стулу; он задыхался. Из столовой доносились голоса г-жи де Фонтанен и Антуана. Женни стояла к нему спиной; она напевала одно из своих фортепианных упражнений и вызывающе отбивала ногою такт. Непременно рассказать обо всем брату, пусть он прекратит всякое знакомство с этим нахалом! Она ненавидела его. Украдкой взглянула и увидела, что он сидит красный, с видом оскорбленного достоинства. Ее надменность удвоилась. Ей захотелось придумать что-нибудь очень обидное.
