Петр Краснов - Единая-неделимая
Сеян она тотчас узнала. Но маленькая и пухленькая Белянкина показалась ей ужасной.
После она рассказывала своей подруге Зине Адамович, почему-то по-французски: — elle etait tellement laide, tellement laide, presque affreuse. Mais qui etait-elle? Qui? Qui? (Она была так некрасива, так некрасива, почти что ужасна. Но кто была она? Кто? Кто?)
Муся растерянно остановилась, опустив руки вдоль темно-зеленого ватного пальто и раскрыв розовые ладони. Она не смела, податься ни вперед, ни назад.
Покровительствовавший ей Тесов тоже растерялся.
— И эта тоже! — подумал он, узнав Белянкину, и вполголоса сказал Mусе: — Вы, Марья Семенна, лучше ужо зайдите вечерком. Я доложу. Как же, они два раза про вас и про птичек справлялись. Им это оченно даже интересно будет узнать.
— Да… Я после, — пролепетала Муся.
Петр бросился открывать ей парадную дверь:
— Вы по парадной, Марья Семенна, лучше будет. Муся, опустив хорошенькую головку и ничего не видя перед собою от охватившего ее смущения, пошла к раскрытой двери и на площадке столкнулась со странным шествием, направлявшимся прямо в квартиру Морозова.
XLIV
Впереди всех шел Буран, широко улыбаясь умною песьею мордою и виляя пушистым хвостом, точно приглашая следовать за собой. Дальше, в черном пальто, в остроконечной барашковой шапке, похожий на перса — торговца бирюзою, блестя круглыми очками, шел Андрей Андреевич, а за ним, в серебристо-серого меха манто и в громадной черной шляпе со страусовыми перьями, на полях которой, как на фоне портрета, четко рисовались точеные черты прелестного лица, легко поднималась, поддерживая платье у колен, Надежда Алексеевна Тверская.
Увидав ее, Муся прижалась к стенке и пропустила мимо себя, не смея дышать.
Тесов, провожавший Мусю, обернулся к Петру и прошептал ему;
— Принимай дорогих гостей. Это она… Та самая… Настоящая.
— Как здоровье Сергея Николаевича? — спросил, разматывая лиловый шарф, Андрей Андреевич.
Тверская, не снимая ни шляпы, ни манто, прошла в кабинет.
— Теперь поправляются, — проговорил Петр. — Я доложу, — и, открыв дверь спальни, он заглянул туда и сейчас же вернулся. — Просят, — сказал он.
Тверская, как бы не замечая ни Сеян, которой она не узнала, ни маленькой Белянкиной, прошла, предшествуемая Бураном и сопровождаемая Андреем Андреевичем, в спальню Морозова.
— Кажется, нам здесь больше нечего делать! — оглядывая в лорнет Белянкину, сказала Сеян и направилась в прихожую.
Белянкина вышла за ней.
Варвара Павловна важно и медленно надела пальто, небрежно сунула Петру рублевую бумажку и стала спускаться по лестнице. Там, на площадке, все еще стояла Муся. Она вся тряслась мелкою лихорадочною дрожью.
Варвара Павловна приостановилась перед нею, оглядела ее в лорнет с головы до ног и прошептала сквозь зубы:
— Несчастная!.. Еще воспитанница… А такая уж развращенная!..
Муся подняла на Сеян большие, печальные глаза, тяжело вздохнула и бросилась бегом вверх по лестнице. Она остановилась на площадке, где из-за одной двери все неслись играемые беглою рукою упражнения, а за другою визжал и царапался одинокий, оставленный Петренко, так хорошо знакомый Мусе, пестрый, веселый фокс.
Какая она маленькая, жалкая, несчастная Муся, вахмистерская дочка!
Она слышала, как у квартиры Морозова блондинка с глазами-незабудками говорила Петру:
— До свидания, Петр! Я еще вернусь… Я его навещу.
Звонко стучали по каменным ступеням высокие каблучки, эхом отдавались по пустой лестнице, и их стуку вторил жалобно скуливший фокс эскадронного командира. И казалось Мусе, что только этот покинутый пес может понять ее девичье горе.
XLV
Весь этот месяц после того, как Тверская познакомилась с Морозовым, она сама не понимала себя.
«Влюблена в офицера?.. в офицера?..» — задавала она себе вопрос.
Она даже сердилась на себя: так ей казалось это недостойным ее.
«Нет, это просто глупо!.. Не могу же я?.. Артистка?.. Неужели пришло и ко мне, как приходит ко всем, это чувство что несет куда-то и от чего все звучит по-иному. Ко мне?.. Обреченной?..»
Тут ей хотелось смеяться над собою, и эта обреченность казалась пустым вздором. «Глупости! Привидение Дюкова моста! Какая-то прабабушка по материнской линии со странным поэтическим именем: Лилиан Кистенева!.. Старомодная легенда позапрошлого века, а мы, слава Богу живем в двадцатом».
Морозов тронул ее тогда на концерте, когда поцеловал розы, снятые с ее груди. Было что-то смутившее ее стыд в его поступке, но каким прекрасным был тогда широкий жест его темных загорелых рук!
Когда Тверская ехала с концерта домой; она смеялась над собою. «Ну, что он… молодчик… офицер… мало ли молодчиков на свете!.. А как светились глаза!..»
После он был у нее с солдатом Ершовым, а через день приехал с визитом на десять минут, а просидел два часа. Пил у них пятичасовой чай и очаровал отца и мать. Он очень воспитанный, этот офицер, видимо не бедный и из хорошей семьи. Одинокий… Сирота… Ни отца, ни матери нет… даже сестры.
«Сестры»… Тверская задумалась над этим словом. «Сестра?.. Какая была бы у него сестра? Такая же, верно, высокая, как он, стройная, с красивыми темными глазами. Она любила бы его сестру, и он любил бы свою сестру».
Тверская подошла к зеркалу. Было время ехать на концерт. Зеркало отразило ее тонкую фигуру в черном из кружева платье, скромно открытую грудь и обнаженные выше локтя руки. Маленькие ладони, тонкое, точеное лицо… «Его сестра была бы… как она… такая же… милая! и он любил бы ее… сестру?..»
Концерты на этой неделе были все неинтересные, благотворительные, сборные. Тенор, баритон, она сама, другое меццо-сопрано из оперы, скрипка, виолончель, декламаторша, рассказчик… Тверская не любила этих концертов. Они претили ее художественному вкусу, потому что в них не было гармонии, цельности. Но отказать она не могла. Молодежь так просила помочь ей, а, обещав, Тверская никогда не обманывала.
Сегодня она выступала во втором отделении, после старого виолончелиста. Когда она вышла на эстраду, она сразу увидела — в третьем ряду — Морозова.
Спела свой номер, спела один бис, другой, третий. Вышла в четвертый раз.
Тверская стала у рампы — корзина цветов у ее ног — бледно-палевых роз, таких, как та, какую она подарила Морозову.
— Душечка девица, бояре идут! — начала она. И уже она знала, что поет тому, кто поднес ей цветы. Она смотрела на нею и улыбалась не зале и не публике, а ему одному…
Выйду на улицу — всем-то поклонюсь…Одному боярину ниже, да ниже всех!За то ниже всех, что он лучше всех,Белый, румяный, молодой да холостой!
Тверская видела издали, как засияло в улыбке лицо Морозова.
На другой день опять концерт, совсем небольшой, в зале Петровского училища на Фонтанке, опять такой же сборный, в пользу воспитанников Петровского училища, учащихся в высших учебных заведениях. Она приехала. Чувствовала себя не в голосе и на программе стояла небольшая вещь — один номер. «Captive» — Lalo («Пленница», романс Лало). Но она вышла и увидала его. И опять корзина палевых роз, никнущих на тонких проволоках. И опять бисы — и опять «Душечка-девица» Даргомыжского.
Белый, румяный, молодой да холостой.
Так было каждый день в течение почти недели до Благовещения. Это становилось заметно. Про нее могли начать говорить. Это было, может быть, глупо, но это было хорошо. И каждое утро она мечтала, как вечером увидит его сияющее лицо и будет петь ему. Ему одному.
Когда Тверская разучивала новые вещи, занимаясь с Андреем Андреевичем, она как-то отходила, забывала про Морозова, а когда вспоминала, то сознавала, что это все очень глупо. Но когда она оставалась одна, то мечтала, как весной он приедет гостить к ним в Ополье со своей Русалкой и как они будут ездить вдвоем — он на Русалке, она на Львице. И тогда это казалось совсем не глупо, а очень хорошо.
Как красиво у них весною над Лугой, в темных дремучих лесах с мягкими, песчаными, мохом поросшими дорогами, где по вечерам слышно кукование кукушки!
После Благовещенья он пропал. Потом была Страстная неделя. Вяли в корзинах палевые розы. Новые и свежие не приходили им на смену. Горничная хотела их выбросить, но Тверская приказала оставить.
— Пусть увядают!
Он не пришел и на Пасху. А она приготовила ему яйцо — очень красивое из розового хризопраза, — купила у Верфеля на Конюшенной, где была выставка Уральских камней.
Только на второй день праздника она узнала от Андрея Андреевича, что Морозов дрался на дуэли и был тяжело ранен. Андрей Андреевич даже нашел и показал газету. В отделе происшествий мелким шрифтом стояло: «Дуэль в высшем свете. Вчера ранним утром в Удельном лесу состоялась дуэль между поручиком М. и корнетом М. на пистолетах. Поручик М. был тяжело ранен…»
