Юрий Могутин - Сокровища Аба-Туры
Для кузнецкого человека удачная охота — это не только сытая жизнь. Неурожай соболя оборачивался для него бедой: кыргызская неволя, камча, смерть ждали того, кто не мог заплатить вовремя албан. Добыть соболя! Как можно больше соболей и как можно больше мяса.
Убив медведя, кузнецы просили у него прощения. Они вырывали у медведя глаза и закапывали их в землю: поверженный хозяин тайги не должен знать своих убийц.
Для кузнецкого человека мир населен множеством живых существ. Везде его окружают глаза, зубы, рога, пасти, спины… Тайга — живая, река живая, горы живые, и на спине у них растут — тоже живые — кедры. Однако все это одушевлено совсем не так, как одушевлен зверь или человек. Звери — это совсем не звери, и скалы — это не скалы, лес — не лес и кедры — не кедры, река — не река. Это боги, вселившись в зверей, нацепили на себя звериные шкуры; обратились в реку, надели на себя волны или, окаменев, притворились утесом, кряжем. Это айны — оборотни притворились деревьями, вытянулись, сузились, воздели к небу ветви, чтобы спрятаться, скрыться от бесцеремонного человека, от его ненасытных и любопытных глаз. Однако кузнецкого человека не так-то легко провести. Он хорошо знает, что кедр — это вовсе не кедр, и гора — совсем не гора. Все это боги, боги, боги.
Мысленно разговаривая с ними, здороваясь и советуясь, обходил каларец свой промысловый участок. Кивнул старой коряге, смахивающей на старуху Сары-Кыз, опасливо обогнул черное корневище, изогнувшееся гадюкой — кара чылан, покосился на ветку, затаившуюся, будто росомаха — кунучак; раздвигая руки-ветви божеств, притворившихся деревьями, вышел к реке. Река текла, еще не схваченная морозом. Гром, живший летом на небе, зимой скрывается в реке. На небе живут верхние люди, которые на земных людей смотрят, как на рыб. Время от времени они спускают с неба крючок, чтобы подцепить им какого-нибудь человека. Похоже, что скоро они подцепят Сандру…
«Какие они, эти верхние люди? — думает Урмалай. — Должно быть, голубые или воздушные, как облака, за которыми они живут. Они часто передвигаются по небу, гонимые ветром вместе с облаками…»
С такими, или примерно такими раздумьями обходил охотник пастники, расставленные через полторы-две версты по обширному, в добрые десятки верст, квадрату. Он размышлял о предстоящем сезоне и о том, сколько соболей этот сезон принесет. А может, ему повезет, и Хозяйка Тайги пошлет в его самоловы лису-крестовку — желанную добычу всех охотников. Цена ей — соболя дороже. Кыргызы за крестовку лошадь дают или надолго освобождают счастливца от алмана. Сам русский тайша — кузнецкий воевода — за крестовку одного охотника, говорят, паштыком назначил. Поймать бы крестовку да передать с Федчей-казаком русскому тайше…
Однако можно ли надеяться на такую милость Ульгеня, как лиса-крестовка?! Вряд ли… Ульгень осыпает своими щедротами лишь тех, кто приносит ему жертвы. А Урмалай уже давно не кормил родовых богов. Нечем кормить. Сами Ошкычаковы уже две луны голодом сидят. А тут еще раненый Федча-казак… Ох, эта проклятая бедность!
Мысли в голове охотника роились бесконечные, как сама тайга, а руки в это время привычно делали свое дело: настораживали пасть, деревянной лопаткой брали снег, маскировали насторожку и рассыпали приваду. Потом он пятился от пасти, заметая свои следы пихтовой лапой, закидывал за плечи мешок и шагал до следующей пасти. И так весь короткий осенний день, до самых сумерек.
В этот первый день месяца Охоты Урмалай успел обойти лишь половину своего квадрата и насторожить половину всех пастей. Но и это было много. Зимой дни еще короче, и охотник успевал проверить треть самоловов.
Тяжела работа промысловика! Отмахав от пасти к пасти верст пятнадцать и насторожив до сумерек около десятка самоловов, соболевщик почувствовал, что смертельно устал. Руки, ноги, поясницу наливала свинцовая тяжесть.
Но он заставил себя в сумерках отыскать в распадке свой одаг.
Увидев одаг и узнав его, Ан радостно взвизгнул: вспомнил, что с замшелым этим приютом связано у него много приятного. Сколько раз хозяин, подобрев после удачного обхода самоловов, кидал ему здесь ободранные тушки разных зверьков.
Сегодня Ан был голодней, чем всегда: хозяин имел обыкновение не кормить пса в день перед охотой. Во время обхода самоловов кормить собаку тоже не полагалось. Так что Ан не ел уже два дня. Но и в одаге хозяин выдал ему лишь его обычную порцию — кусок вонючей рыбы, которую Ан проглотил не жуя — лишь зубами щелкнул.
«Вот это пасть! — восхитился Урмалай. — Вот это самолов!»
Ан требовательно щелкнул зубами, и хозяин бросил-таки ему второй кусок, который исчез в собачьей пасти так же мгновенно, как и первый.
Ан постоянно хотел есть, и все вокруг представлялось ему таким же, как он, — голодным и жадным. Жизнь он понимал, как сплошную борьбу с голодом. Есть особенно хотелось зимой. Известное дело, греет не шкура, а брюхо. Кому голодно — тому и холодно.
— Однако жрешь ты! — не то похвалил, не то упрекнул пса каларец. — Палыка, однако, у нас с тобой по одному куску осталось.
Услышав знакомое слово «палык»[86], Ан облизнулся.
Сумерки сгущались, и Урмалай спешил расположиться в одаге поудобней. Рука его пошарила за одним из бревен свода и вытащила берестяной сверток с кремнем, кресалом и трутом. И вскоре языки пламени заплясали среди камней камелька, освещая одаг неровным, колеблющимся светом.
Огонь был зажжен, и это главное. Огонь костра в безлюдной чаще, в стужу, среди ночи равносилен спасению, возвращению к жизни, воскрешению. Здесь это был не просто костер под звездами, но очаг и самое жилище. Бревна и жерди, из которых были сложены стена и свод одага, мерцали морозными блестками, в проконопаченных мхом пазах белел иней.
Охотник поплотнее сдвинул плахи, прикрывавшие вход, а сверху занавесил его для тепла дерюгой. Понемногу тепло, идущее от камелька, растопило звездочки и блестки на бревнах одага, только иней в пазах по-прежнему белел. Урмалай вынул кусок рыбы и, отрезав ножом ломтик, отправил в рот. Ан, лежавший у ног хозяина, проводил кусок взглядом. Охотник укоризненно покачал головой.
Когда дрова в камельке прогорели, каларец закрыл продух в своде одага. Тесно прижавшись друг к другу, человек и собака улеглись возле камелька. Нагретые камни камелька излучали ровное тепло, и скоро им обоим захотелось спать. Урмалай на минуту представил себя вынимающим из пасти соболя. Это была уже дрема, почти как сон. Охотник попытался рассмотреть соболя получше: какой у него мех, черный или светло-коричневый? И тут вдруг оказалось, что он держит в руках не соболя, а сплющенную пастью куропатку, глупую птицу. Каларец замотал головой, отгоняя худой сон. Нет, несмотря на голод, на куропатку он не согласен! Ему нужен албага, только албага. В эту зиму лишь он может спасти толь Сандры от голодной смерти. Ведь в толе прибавился еще один рот — раненый казак Федча. А через шесть лун за соболями явятся албанчи князя Ишея, и горе будет аилу, если кыргызы не найдут в нем соболей. Урмалай горестно вздохнул: «Тезям трудно ли вспомнить старую дружбу с Сандрой? Трудно ли послать в их пасти албагу в счет казака Федчн?
Надо было сказать Федче, чтобы он, на всякий случай, помолился перед охотой своему бородатому сердитому богу. Может, казацкий бог щедрей каларских божков?»
Урмалай долго ворочался, возбужденный раздумьями о тезях и удаче, и собака у него под боком глухо и недовольно урчала: чего, мол, ворочаешься, с пригретого места тепло выпускаешь?
Над одагом морозно мерцал Млечный Путь, по-местному Лыжня Охотника. Видно, верхние люди тоже отправились проверять свои пастники и путики…
«Мы любим дом, где любят нас»
Время бежало, шли месяцы. Зиму Дека провалялся в юрте Сандры на облезлой медведне. Зима сменилась весной, медленной, трудной. Стекли с гор мутные вешние потоки. Кинэ приходила из тайги румяная, пахнущая весенним свежим ветром, талым снегом, березовыми клейкими почками. Приносила Федору пучки молодой колбы и лука-слизуна.
Старый Сандра прищелкивал языком, приглашая казака отведать первой весенней зелени. Сам брал пучок колбы, совал в беззубый свой рот и принимался звучно чавкать, показывая, сколь вкусна молодая колба. Кинэ с обычной своей полуулыбкой наблюдала за ними со стороны.
Федору стало заметно лучше. Время и снадобья Сандры затягивали рану; краснота вокруг нее уменьшилась. У него появился голод, и Дека стал с грустью замечать, сколь скудна в хижине старика пища. А Сандра с радостью отмечал, что больной съедает все: значит, дела идут на поправку. И хотя лепешки и талкан для Деки приходилось отрывать от семьи, Сандру это нисколько не огорчало. Он вроде даже и не замечал, что в семье прибавился лишний рот.
