Юрий Могутин - Сокровища Аба-Туры

— Ешь! Кушаешь ты мало. Хороший ты человек.

Даже сознание того, что больной — казак (а казаки приходили в аилы по большей части за ясаком для своего царя), не могло уменьшить привязанности старика к раненому.

Старик разговаривал с Декой посредством жестов да тех немногих слов, которым выучил его когда-то заезжий русский купец. Теперь он часто сетовал, что чужестранец не понимает языка его предков. Каково же было ликование Сандры, когда Федор вдруг обратился к нему по-татарски:

— Улдам!

От неожиданности Сандра даже выронил из рук комзу, и морщины на его лице раздвинулись в улыбке: «Маш, маш!»

Это было для него таким же чудом, как если бы вдруг заговорила каменная гора Алатау.

Старик глядел Федору в рот, будто ждал, что оттуда вылетят не слова, а птицы. Федор, не ожидавший от Сандры такой оторопи, смутился и проглотил все слова, которые припас для первого своего разговора по-татарски. Старик стал с жаром что-то говорить Федору, но тот не понял и половины из того, что говорил Сандра, и только поддакивал да растерянно улыбался.

Спохватившись, Сандра умолк на полуслове — видно, прочитал в глазах Деки отсутствующее выражение. Однако в толе старого Сандры прочно утвердилось мнение, что чужак выучился понимать и говорить по-татарски. И теперь женщины старались не откровенничать при нем о своих тайнах: вдруг белый человек все в их разговорах понимает? Маленькая Кинэ перестала исповедоваться перед божком, и это было немного обидно.

Лыжня охотника

…Звериная ловля есть главное их дело, потому наипаче, что всякая дичина полезна в рассуждении как шкур, которыми и подушный оклад очищают, так и мяса.

Кормить собаку летом — сущая глупость. Летом белковья нет, соболевать тоже не приходится, собака летом — обуза; пусть сама себе в тайге кормится.

Так считал старый Сандра, а посему все пять псов аила Ошкычаковых круглое лето мышковали в тайге и рылись в мусоре возле юрт. Справедливости ради надо сказать, что из отбросов псам Сандры редко что перепадало: Ошкычаковы сами все лето без мяса сидели. Какое может быть мясо летом!

К осени псы дичали настолько, что к началу зимних охот превращались в сущих зверей. Так что осенью Ошкычаковым приходилось заново своих псов приручать и натаскивать на соболя и белку. И уж совсем трудно было упредить тот миг, когда один из вечно голодных псов в мгновенье ока проглатывал подраненного зверька, чтобы тут же скрыться от неминуемого возмездия хозяина в зарослях.

Старший сын Сандры, Урмалай, взрослый мужик, отец двух детей, вышел из юрты и глубокомысленно воззрился на осеннюю тайгу. Из дальних пихтачей до него донесся радостный подвизг и нетерпеливый возбужденный брех.

«Ан, однако, бурундука облаивает, — подумал Урмалай. — Бурундук сейчас вкусный, целое лето жировал. Собаки теперь тоже отъелись. Пора, однако, их в аил загонять…»

Он взял волосяную веревку и двинулся в ту сторону, откуда доносился лай.

Из кустов показалась хитрющая морда Ана. Он носился вокруг пихты, лаял, задирая морду кверху, и клацал зубами. В хвое шуршала белка.

Заметив хозяина, Ан взвизгнул и бросился к дереву, приглашая хозяина полаять вместе с ним. Разгоряченный близостью добычи, не заметил, как хозяин подошел и накинул на него волосяной аркан. Почувствовав на своей шее веревку, пес прыгнул в сторону, но петля на его горле стянулась, и он, попрыгав немного, остановился, униженный и поскучневший.

— Ан! — сказал хозяин строго и потянул за веревку. — Вот ты и попался, бродяга.

Пес вопросительно шевельнул хвостом.

— Скоро охота, Ан. Работать тебе пора.

Пес все понял и кисло-сладко улыбнулся. Однако в нем были еще слишком свежи воспоминания о летней вольной жизни в тайге, чтобы так легко смириться с веревкой. Веревка была ему ненавистна, и сам хозяин будил в нем бессильную ярость. Пес перестал улыбаться и злобно оскалил эмалевые клыки, едва хозяин намерился почесать его за ухом.

— Как есть Ан! Сущий зверь, а не собака! Видят тези, я сделаю из вас торбаса. Такие, как у урусского купца. Отработаете сезон и прирежу. Всех до одной! Не я, так соседи-шалкалцы сделают это. Добродяжничаетесь, однако. Не успеете тявкнуть, как окажетесь надетыми на ноги какого-нибудь шалкалца. Ищи потом, на кого из соседей надет мой Ан…

Уловив в голосе хозяина недобрые ноты, собака тихонько заскулила и поглядела на него так укоризненно, словно хотела сказать: «Эх ты, человек! Ничего-то ты в собачьей душе не понимаешь!»

Урмалай сплюнул и погрозил ей кулаком.

— Где остальные? Носятся по тайге — хвост трубой. Все утробу свою мышами набивают.

Ан лизнул хозяину руку и тут же клацнул зубами — вцепился себе в хвост, в самый корень.

— Вот-вот! Тебе бы только блох выкусывать. А я говорю, за работу пора! — проворчал хозяин сварливо, как будто у Ана могло быть на это собственное мнение.

Впрочем, из всех пяти собак Урмалай благоволил именно к Ану. Ан, хотя и диковат, но охотился по-настоящему. Он один из всех собак работал по соболю. Умел загнать зверька на одинокое дерево и в нужный момент отвлечь его внимание от охотника. Помня об этом, хозяин сказал теперь уже примирительно:

— Вот я и говорю, что работать пора.

Ан выкусил, наконец, из хвоста блоху, выкусил и вторую, затем сладко потянулся и оглядел, как сидит на нем черная, с белым нагрудником, шуба. Поиграл ею на плечах. Ан хорошо знал цену своей шкуре и изо всех собачьих сил берег ее. Его и куском мяса не заманить было в чужой аил.

— Пошли, пошли! — потянул Урмалай веревку, и Ан засеменил за ним, мелькая полированными подушечками лап и беспрестанно задирая ногу на встречные кусты.

В течение нескольких дней Ошкычаковы разыскали и вернули своих бродяжничавших все лето собак. Теперь они рычали и взлаивали на привязи у двери юрты. Собаки с неутомимой яростью набрасывались друг на друга при каждом удобном случае, и Сандра велел привязать их подальше друг от друга.

Теперь им со скудного стола Ошкычаковых кое-что перепадало, правда, не столь уж много, чтобы утолить волчий аппетит этих обжор. Собаки, как и люди, с вожделением думали о предстоящей охоте. Всесильный голод рисовал в их воображении то собольи красные тушки, то заячьи косточки, аппетитные, с остатками белого мяса. Счастливая пора — сезон зимних охот. Разве может он сравниться с предзимним безвременьем, когда и проржавевшая вонючая рыба почитается за благо!

Летом Ошкычаковы тоже, конечно, без дела не сидели. Летом своя работа. По весне колбу да кандык заготавливали. Месяц Кандыка истек, рыба пошла. Стали частоколами речки перегораживать, езы излаживать, рыбу ловить. И все лето сыновья Сандры приваживали у закрытых до зимы пастей соболя да колонка. Иногда приваду клали прямо на бревна: зимой соболь вспомнит, где еду брал, и придет к самой ловушке.

Собаки уже все перегрызлись, передрались и теперь, разделенные безопасным расстоянием и волосяными привязями, остервенело грызли свои веревки, как будто все мировое зло было сосредоточено в этих, не дающих им подраться, привязях.

Урмалай вышел из юрты и, изогнувшись, огрел соседнего с Аном пса — того самого, что прошлой зимой сожрал в пасти соболька вместе со шкуркой, и не какого-нибудь недособоля, а настоящего красавца — аскыра.

Соболь — зверь «красный», добыча трудная и желанная. За соболя кыргызы давали мясо и войлок, соболем и железом албан платили. Потому Урмалай так долго не мог простить незадачливому псу съеденного соболька.

«Этого первым на торбаса пущу… — решил охотник и пнул в собачий бок дырявым чирком. — У, дурной пес!»

Постояв немного, Урмалай стал отвязывать собак, затем вернулся в юрту. Чуть погодя он вынес оттуда рыбу и начал рубить ее обломком палаша на куски. В предвкушении еды собаки взвизгивали, облизывались и нетерпеливо перебирали лапами. Некоторые них не выдерживали — пытались стащить кусок из-под рук раньше времени. Однако хозяйский кулак не дремал. Псу, за которым числился съеденный соболек, и тут досталось: Урмалай угостил его ударом палаша плашмя, хотя пес вел себя ничуть не наглее остальных.

Урмалаю нравилось выражение преданной нежности, с какой собаки заглядывали во время рубки рыбы ему в глаза. «Все-таки молодцы мои собачки! — подумал мужик. — Это вам не байские изнеженные псы. Байские псы никакого такого уважения к своим хозяевам не имеют. А все потому, что они раскормленные и небитые. Заевшиеся у баев собаки. А вот мои и битые, и голодные. Оттого меня и любят. Дам я моей собачке рыбу — уж она счастлива, уж она рада! Байская же сволочь не знает, что такое счастье, — каждый день сыта. И моих закорми, и мои обнаглеют — подумают, что так и должно быть. Вообразят, что все наоборот: что они — хозяева, а я — их верный пес».