Мирмухсин Мирсаидов - Зодчий
На следующее утро началась переправа через реку. На плот погрузили лошадей и арбы. На деревянном плоту помещалась только одна арба, и пришлось трижды пересечь реку. В четвертый раз на плот сели Бадия, Масума-бека, зодчий и Зульфикар… Решено было не останавливаться в Ходжаабаде, а держать путь прямо на Талимарджан или Файзабад.
Гаввас держал себя молодцом, и при переправе он трижды перевозил лошадей, держал их под уздцы, чтобы они не испугались. Видно, он старался загладить свою вину перед товарищами. Все поняли и оценили его старания.
— А я думала, что наш Гаввас человек трусливый, и, оказывается, ошиблась, — промолвила Бадия.
— Госпожа Бадия, ведь он сейчас в стране вод, — ответил Заврак. — А гаввасы именно в воде и чувствуют себя богатырями. Они рыбьей породы, песков терпеть не могут. Ведь рыбе что нужно? Вода и вода.
— Нет, он и в песках оказался богатырем! — засмеялась Бадия. — А вы богатырь в разговорах! Признайтесь, что на сей раз вы побеждены!
С минуту Заврак молчал, затем, приложив руки к груди, сказал:
— Признаюсь, моя госпожа!
После переправы через Джайхун три арбы покатили пр Ходжаабадской дороге к городу Талимарджану. Хотя путь их все еще лежал через пески, но перед ними уже была земля Мавераннахра. И эта земля, как не раз говаривал зодчий, была священной и самой прекрасной на всем свете.
Глава XXIX
Тяжкий недуг
Талимарджан — маленький невзрачный городок при большой дороге и расположен на голых и пустых взгорьях, сменивших пески Карки, Халача и Ходжаабада. Он лежит далеко от реки, около Кизкудука и Файзабада. До самого Бешкента и Карши расстилаются неоглядные степи, но тут можно встретить хоть чабанов, пасущих свои отары. Тут много колодцев и искусственных водоемов. Вплоть до самой Кашкадарьи, расположенной недалеко от Бешкента, нет иной воды, кроме колодезной… Здесь и душно и жарко и щедрое солнце с утра и до самой ночи сияет в лазурном небе. Но вырастить здесь сады мешают солончаки и безводье. На десятки верст ни одного зеленого деревца. Вот если бы обводнить эти земли, взрастить здесь виноград и плоды, край этот стал бы краем неслыханного изобилия.
Караван-сарай притулился на окраине городка, у дороги, и самые лучшие комнаты обычно занимали чиновники, направлявшиеся из Самарканда в Герат. Хозяин караван-сарая рассеянно взглянул ка зодчего — и предложил ему два помещения, где обычно останавливались бедняки и каландары[31]. Путников, у которых и поклажи-то настоящей не было, да и есть им, видно, было нечего, холодно встретили и слуги караван-сарая. Юноши сами выпрягли коней, перетащили в комнаты жалкие пожитки, уцелевшие от бурана. Но через некоторое время хозяин вошел вместе с Гаввасом Мухаммадом в комнату и обратился к зодчему:
— Уважаемый господин, я приготовил для вас наверху большое помещение, — с этими словами он приложил руку к груди и почтительно поклонился.
Помещение было устлано прекрасными такаявмут сними коврами, тут были пуховые подушки и пуховые одеяла — словом, все необходимое.
— Что, в сущности, произошло? — удивлялся зодчий.
Это молниеносное преображение хозяина показалось ему странным. И поэтому он то и дело поглядывал на Гавваса Мухаммада, стоявшего рядом с хозяином. Не соврал ли он чего, уж не выдал ли зодчего за кого-то другого, желая ему угодить? Почему вдруг хозяин стал лебезить перед ним и даже называет господином?
— Простите, пожалуйста, господин, сколько бы вы здесь ни прожили, мы к вашим услугам, — заметил хозяин и, оставив зодчего наедине с Гаввасом Мухаммадом, удалился.
— Что все это значит? — спросил зодчий, глядя на Гавваса.
— Да ничего особенного — только деньги. Не думайте, ради бога, ничего худого не произошло. Я дал ему пять золотых, вот и все. И ровно ничего не сказал. А ему только деньги и нужны. У меня есть золотые, мне отец дал. К чему они, если не пустить их в дело в нужную минуту? Нет, нет, я не хитрил и не обманывал никого, поверьте!
— Благодарю вас.
Гаввас провел зодчего в отведенную комнату.
— Наша матушка, сестрица Бадия и вы будете отдыхать здесь. И не слуги хозяина, а мы сами, ваши ученики, будем помогать вам во всем.
— Спасибо, — сказал зодчий, которому было приятно внимание его верных учеников.
Подозвав жену и дочь, он вошел в большое светлое помещение.
Во дворе хозяин, заметив Гавваса, стоящего у колодца, сообщил ему, что в этих чертогах несколько лет назад провел ночь сам Мухаммад Тарагай Улугбек-мир-за, направлявшийся в Герат, а кроме того, тут соизволил останавливаться и Шах Малик, так что помещение это самое что ни на есть лучшее во всем караван-сарае.
— Этот уважаемый господин поэт? Он выслан из Хорасана? — спросил хозяин.
— Нет. Этот господин — зодчий.
Больше Гаввас не добавил ни слова. Хозяин же, и впрямь ничего не поняв, отправился, покачивая головой, по своим делам.
Зодчий, старавшийся держаться бодро после халачского бурана, на самом деле чувствовал себя утомленным и, войдя в предоставленную его семье комнату, тут же лег в постель. Одна лишь Бадия недоверчиво нахмурилась, узнав о внезапной перемене, и на всякий случай положила поближе к себе исфаганскую саблю брата, завернутую в тряпку. Подвесив к поясу еще и кинжал, она незаметно передала Зульфикару его оружие — еще одну саблю. И хотя тот удивился, но не посмел перечить мудрой Бадие.
Убийство бандита в ущелье, еще тогда, на празднике весны у горы Кухисиёх, трагедия в песках у колодца в степи Калиф… все это вселило в душу зодчего страх и тревогу. «Что, собственно, происходит?»— мучительно думал он. После казни Низамеддина слишком много убийств, смертей. Неужели Бадия мстит за брата? И как видно, не испытывает ни мук, ни угрызений совести. Для нее все это есть обычный ход жизни, со всеми ее неизбежными жестокостями, а вот для зодчего, всю свою жизнь посвятившего книгам, творчеству, это казалось тяжким испытанием. Не взяться ли сейчас за чтение «Аубобуль альбоб»[32] Мухаммада Авфи? — слава аллаху, книга сохранилась в сундуке, не унесенном бураном. Или вникнуть в «Мукаддиматуль адаб»[33] Махмуда Замахшари, или заняться «Мутасмуш шуаро»[34] Абу Али ибн-Сины? Он всей душой любил эти книги, но сейчас ему ничего не хотелось, он даже не мог заснуть в этой просторной и чистой комнате, а лишь ненадолго забывался и бредил. Масума-бека поначалу не беспокоилась, приписывая состояние мужа усталости и пережитому бурану, но Бадия сидела расстроенная и вздрагивала всякий раз, когда до нее долетало сонное бормотание отца: «Нет, нет, я не убивал…» До самого рассвета она не сомкнула глаз.
Еще до зари зодчий проснулся и вышел за ворота караван-сарая. Вокруг расстилалась степь без конца и без края. Он посмотрел на бледный серп луны, висевший над холмами. На миг ему почудилось, будто серп этот опустился прямо на холм. Впервые в жизни он наблюдал такое необычное явление. Он умилился и растерялся одновременно — вдруг вспомнилась луна над куполом Джаме-мечети. Но та луна отливала серебром, а эта бледно-золотистая. Зодчий простер руки к небу и начал читать молитву. Он просил всевышнего ниспослать людям добро и счастье. И сразу на душе стало светлее, стало спокойнее. Весь мир, казалось, помолодел, возродился вновь к жизни, природа пробуждала в старом сердце боль и радость. И снова на востоке он увидел купол. Холмы теперь принимали очертания стен, арок и порталов того здания, которое привиделось ему во время бурана в песках. И самое удивительное было то, что своими очертаниями оно напоминало набросок, запечатленный им в тетради. Долго стоял в одиночестве зодчий. Утренний ветерок развевал полы его халата, ласково касался щек и лба.
Он вернулся в караван-сарай и до самого завтрака продремал сидя, только время от времени пугливо вздрагивал, и, непонятно почему, вспомнились ему слова Аристотеля: «Не зная целей и мыслей враждующих сторон, не вмешивайся в их дела. Нет в мире ничего труднее, чем примирение враждующих родственников и охваченных взаимной завистью соседей».
Если ты делаешь добро, а получаешь взамен обиды и огорчения, не считай, что труд твой не оценен. Он останется. А слова Аристотеля все мелькали и мелькали у него в голове. Нет, он, старый зодчий Наджмеддин, не жалуется, он не жалеет о прошедшей жизни. Хоть он и терпел обиды и огорчения, но зато творил добро, он созидал…
До самого Мавераннахра зодчий чувствовал себя хорошо, держался бодро, а теперь вроде бы занемог, его преследовали видения. Встревоженная Бадия сообщила об этом Зульфикару. Заметил это и Гаввас Мухаммад. Еще совсем недавно, когда Наджмеддин Бухари покидал Герат и человек, присланный Байсункуром-мирзой, передал ему, что, мол, до самой границы Хорасана и Мавераннахра их будут охранять охотники, зодчий подумал: «От кого охранять?» Но вот пройден тяжкий путь, в пустыне Калиф, у колодца, убиты два подозрительных человека. Теперь зодчий понимал, что опасность следует за ними по пятам. «Но я ведь не сарбаз, не полководец, оружие мое не сабля, а мастерок, я строю, а не разрушаю, почему же вокруг меня затеяли всю эту нелепую возню? Значит Байсункур-мирза знал, что по нашему следу пущены убийцы, и решил послать охрану? А для чего нужно было посылать убийц?» Наверно, царевичу Ибрагиму Султану взбрело в голову, что прославленный зодчий, покинув пределы Хорасана, может кое-что порассказать людям. Да и не по душе царевичу, чтобы в другом городе, а не в Герате воздвиғалн величественные здания, чего доброго, даже лучше и красивее, чем в самом Герате. Так не проще ли было покончить с ним, с этим непокорным зодчим, распространив слух, что-де в пути их ограбили и убили разбойники? И поручено было это Караилану — непревзойденному мастеру тайных убийств, человеку, который ухитрялся сеять вражду между царевичами. Что стоило Караилану совершить еще одно грязное дело? Но Байсункур-мирза, проведав об этих намерениях брата, послал своих людей охранять зодчего. Караилана покарала сана судьба. Теперь тело его покоилось в безлюдной пустыне среди песчаных холмов….
