Росские зори - Михаил Павлович Маношкин
Через десять минут после объявления ультиматума Останя, Фалей и Фабр были на палубе корабля.
Суда снимались с якорей, брали курс на Меотиду.
Рабы, устрашенные делом рук своих, опомнились и заметались в огненной западне, ища спасения. Одни ринулись в распахнутые ворота, другие полезли на стены, прыгали с них в ров и, выбравшись из него, спешили к реке, но корабли уже отдалились от берега. Спасения не было. Отчаявшиеся люди бросались в воду, хватались за доски и бревна, надеясь спастись от страшных степняков. Третьи устремились в северные ворота, чтобы смешаться с городскими сарматами, найти у них спасение и покровительство.
Песочные часы уже отсчитали роковое время, уже из северных ворот высыпали последние горожане, но великий каган не давал приказа своим воинам: штурмовать огненное пекло было бессмысленно. Город пал, Танаиса больше не существовало, но лавров победителя великий каган не завоевал. Эллины уплывали, увозя на своих кораблях то, что должно было стать добычей степняков. Осмотрительные торговцы ускользнули от него.
Великий каган бросил несколько отрывистых слов — по рядам степняков пробежал ток. Десятки тысяч рук вскинули перед собой тугие луки и десятки тысяч стрел заполнили пространство между войском кочевников и судами эллинов. Звук от спущенных тетив слился в один продолжительный, несущий смерть скрежет. Луки опустились, а стрелы, описав в вечернем небе гигантскую дугу, канули в воды Танаиса.
Корабли эллинов были недосягаемы для степняков.
Великий каган бесстрастно смотрел на удаляющийся флот. Его обветренное лицо и редко мигающие глаза были спокойны, но в душе степного властителя бушевала буря. У него непобедимое войско, стрелы его воинов могли омрачить солнечный свет и били на сотни саженей, но в проклятой реке от одного берега до другого было не менее двенадцати верст. Как преградить ее? И все-таки он доберется до эллинов, достанет их и за морем, отплатит подлым торгашам за их хитрость…
Гнев властителя искал выход, и когда к кагану подвели сотню рабов из Танаиса, его ноздри кровожадно затрепетали. Первой его мыслью было изрубить их на куски: вид крови и искромсанных людских тел приятен очам победителя и устрашает подданных. Но победителем-то великий каган не был, и это выводило его из себя.
Он встал, подошел к пленным. Они были испуганы и тряслись от страха — все, кроме одного, переднего. Этот был еще совсем мальчишка и смотрел на великого кагана скорее восторженно, чем боязливо. Каган устремил на него немигающий взгляд, а мальчишка продолжал улыбаться. В глубине холодной души кагана что-то дрогнуло, словно ее обдали теплом. Мальчишка напомнил ему сына, погибшего в межплеменной схватке: тот же взгляд, та же улыбка, та же доверчивость…
Каган потребовал кумыса. Приказ исполнили бегом. Каган показал, чтобы наполнили чашу и поднесли мальчишке.
Тот жадно выпил чашу и опять заулыбался кагану, и в душе у сурового степняка снова дрогнуло.
— Этого — ко мне!
— А их?
— Пусть живут…
Рабы поднимали головы, еще не веря, что им дарована жизнь. Военачальники нередко срывали свое недовольство на пленных, и если бы их убили — это никого бы не удивило. Спасибо мальчишке, он спас себя и их.
День догорал. Пыльный оранжевый шар солнца тонул на краю земли, небо вокруг него тоже было оранжевое и пыльное. А в противоположной стороне пылал Танаис, и в небе над ним стоял колеблющийся кроваво-красный ореол. Это зрелище приковывало к себе взгляды, в нем было нечто роковое, полное тревожного смысла: город напоминал гигантский погребальный костер, на котором сгорал, отлетал в небытие многовековой уклад танаисской жизни. Ночью догорит все, что может гореть, а завтра по приказу каганов кочевники сровняют город с землей, и кончится, порастет былью великий Танаис. Степной ветер засыпет его песком и пылью, на месте прежних жилищ и улиц поднимется полынь, и время бесследно похоронит его — до тех пор, пока далекие потомки не вспомнят, что был некогда такой город — Танаис, и не отыщут его древние останки…
Смеркалось. В вечерних сумерках пылающий Танаис окрасился в зловеще-кровавые тона. Слава Гермесу-Меркурию[78], он спас жителей города, но великая драма произошла: неразумие ополчилось на разум, люди на людей, и, хотя кровь при этом не пролилась, зло и слепой гнев породили всеуничтожающее пламя, заставили людей покинуть обжитые места и плыть неведомо куда.
Корабли вошли в Меотийский залив, а люди продолжали смотреть на горящий Танаис. Пламя, казалось, висело в небе.
— Высади нас на берег, Зенон! — потребовал Останя.
Зенон ответил не сразу, да и что сказать человеку, готовому на безрассудно-отчаянный шаг? Впрочем, сейчас все безрассудно: гибель Танаиса, надежды на Пантикапей, который вот-вот тоже разделит участь Танаиса; безрассудно приставать к берегу, рискуя быть схваченным кочевниками, безрассудно отдаляться от каравана, рискуя наткнуться на пиратов, безрассудно рассчитывать впятером, с женщинами, пересечь сарматскую степь. Но в одном молодой росс был прав: медлить нечего, надо действовать. А высадиться лучше всего неподалеку от стана кочевников: здесь у них слабое место, здесь они наиболее беспечны…
Зенон поделился своими соображениями с Деметрием. Пресбевт ответил не сразу, его угнетали те же мысли, что и Зенона. Плыть-то, собственно, было некуда. Наступали времена, когда каждый эллин поневоле должен был искать себе убежище от бед. Только где? Гибель Танаиса предвещала скорую кончину остальных боспорских городов. В римских провинциях не прекращалось брожение, готовое вылиться в кровопролитную войну против слабеющей империи. Ольвия и Феодосия с трудом отбивались от наседающих на них варваров, Эллада истекала кровью от варварских вторжений и бесчинств солдатни, а завтрашний день не сулил ей ничего, кроме новых бед. Спокойного места на земле больше не было. В Пантикапее пресбевта ждали те же проблемы, что не покидали его в Танаисе, он опять, уже с семьей, будет готовиться к бегству куда-нибудь. Если выбирать меньшее из зол, ему, может быть, все-таки следовало бы отправиться в Элладу, только и там нечего рассчитывать на безмятежное существование. Рим пожинал, что посеял, — ненависть к себе и опустошительные набеги варваров, смотрящих на войну с ним не только как на возможность обогатиться, но и как на дело чести… Росс Евстафий, его друг Фалей, их женщины и вольноотпущенник-гот заслуживали уважения и помощи: в смутные времена, когда весь мир лихорадило и уже нелегко было определить, где добро и где зло, где опора под ногами и где пропасть, они знали, что им делать: вернуться к близким людям. У них на этот счет не было сомнений и
