Николай Коншин - Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году

Первый покой, ярко освещенный огромной люстрой, имел три окна, богато драпированные голубым штофом с серебряными снурами и кистями; большие зеркала, в золоченых рамах, возвышались в простенках под самый потолок; направо и налево были двери в боковые комнаты, также хорошо освещенные; Богуслав провел гостя своего в левую.

Там, на диване, сидел видный, степенных лет мужчина в оливковом казакине и разговаривал с сидящим подле него в креслах молодым человеком. Хозяин представил им Мирославцева как своего соседа, сослуживца и приятеля. Молодой бригадир извинялся в своей неучтивости — явиться в общество в дорожном костюме, и после взаимных приветствий каждый по-прежнему занялся своим, пока наконец раскрытый в комнате, бывшей направо, ломберный стол переманил в свое соседство собравшихся приятелей.

Зарайский подошел первый. Он развязал принесенный слугой его мешок, высыпал на средину стола золото, вынул из поданной корзины несколько дюжин карт и сел.

— Так мы опять за дело, — сказал человек в оливковом казакине, который, как угадал Мирославцев, был тот равнодушный к проигрышу богач.

— Что ж терять время, — отвечал Зарайский, — я делаю вам тысячу червонцев.

Все уселись вокруг; банкомет был удивительно счастлив: он выиграл до 1500 червонцев в продолжение двух часов, и Мирославцев, некогда игравший и несколько понимающий игру, убедился, что Зарайский играет чисто; по доброте своего сердца он радовался за старого приятеля, что имя шулера, под каким он доходил до его слуха, действительно могло быть дано ему в награду за особенное счастие.

— Полно, — сказал Богуслав, подходя к играющим, — милости прошу кушать. Мирославцев опять было заупрямился, но снова убежден и остался окончить вместе вечер.

Вкусный стол и лучшие вина наполняли ароматом своим комнаты Богуслава. Веселость приятелей оживлялась от часу более; несколько тостов: за воспоминание старого, за дружбу, за любовь, разгорячили головы; Зарайский, как известный остряк, сыпал любезностями, клялся, что перестанет играть, что женится, что даже с этой минуты не берет в руки карт.

— Вы этого не сделаете, — возразил человек в оливковом казакине, — мы после ужина еще померяем сил. Я. люблю счастливцев, но иногда и сам наказываю их больно.

— Вы имеете надо мною право, — отвечал его соперник, — но я прошу вас уволить меня от игры; вы видите сами мое бессовестное счастье: я могу выиграть у вас много.

— Благодарю за дружеское предостережение, любезный полковник, — сказал первый, — оно служит мне доказательством честных наших правил, но я вас успокою: такая игра меня расстроить не может.

Вышли из-за стола. Зарайский взял под руку Мирославцева и ходил с ним по комнатам, снова распространяясь о любви своей; прочие друзья вступили в жаркий разговор о происшествиях во Франции, занимавших тогда своей новизною; Мирославцев разговорился и сам: он с удовольствием припоминал старое, военное время, разные шалости своей молодости, и мало-помалу разговор склонился к игре.

— Послушай, — сказал Зарайский, — ты человек с состоянием, но тебе тысяча червонцев не лишние. Ты видишь мое счастие: играй со мной пополам.

— О, я уже бросил игру, милый Зарайский.

— Да ты не играй, скажи только, что отвечаешь половину: игра уже мое дело.

— Нет, Зарайский, женатый человек не должен играть.

— Согласен; но все-таки может поиграть — он не монах, который не может жениться. Два часа — и у тебя в кармане тысяча червонцев: вот тебе моя рука; предчувствие меня никогда не обманывало.

— Послушай, — сказал Мирославцев, — если я проиграю много, то это расстроит меня теперь.

— Ты проиграешь? Да как же проиграть, если я выиграю, а это вернее смерти. Ну, руку, и пойдешь домой через час или два с мешком золота.

— Я согласен, но более пятисот червонцев не отвечаю.

— Он свое толкует, — с досадою заворчал Зарайский, — мое счастие предлагает тебе тысячу червонцев: хочешь ли, отвечай.

— Изволь, — сказал Мирославцев, — но погоди же, я схожу за деньгами.

— У меня есть деньги, господин бригадир, не погнушайтесь быть на полчаса моим должником.

— Изволь, до завтрего, милый друг, — отвечал Мирославцев, засмеявшись и протягивая ему руку.

— Ну, — сказал Богуслав, — французы и подождать могут — займемся-ко своим.

— Господа, — воскликнул Зарайский, — Мирославцев играет со мной пополам, и мы делаем вам банку тысячу червонцев.

— Браво, — сказал Богуслав, — если Мирославцев проказит, то и я — давайте и мне карты; двое на двое, будет ровнее бой.

Роковой стол по-прежнему был осыпан золотом, игроки заняли вокруг его места — и менее чем в полчаса незнакомец сорвал банк.

— Делай еще тысячу, — сказал Мирославцев Зарайскому, который с досадою сбросил со стола на пол все карты, — пусть будет это последним дурачеством в моей жизни.

— Я боялся тебе это предложить, — отвечал сей последний, — но это необходимо; надобно посбить спесь с господ счастливцев. — Еще полчаса пролетело — и другую тысячу незнакомец взял себе.

Мирославцев побледнел, его смущение было всем заметно; он не привык к большой игре и не ожидал такого несчастия; он вспомнил, что сделанного проигрыша отыграть никогда не сможет, потому что давно уже вовсе не играет; вспомнил, что проигранные им тысячу червонцев отнял от своего достояния, что вся его собственность уже не его, а принадлежит семейству; мороз пробежал по его нервам; сердце горько укоряло его в ветреном поступке; голова его кружилась, и он проклинал в душе Зарайского, который завлек его в игру.

— Мирославцев, поди сюда, — сказал сей последний, вставая с места и почти силой выводя его в другую комнату, — послушай, — продолжал он, оставшись с ним сам-друг, между тем как незнакомец и Богуслав собирали и рассчитывали выигранное золото, — я перед тобой был бы негодяй, если б считал тебя себе должным.

— Что это значит, полковник! — возразил с негодованием Мирославцев.

— Это значит, милый друг, — продолжал первый, — что если ты не хочешь, чтоб я вечно укорял себя в сделанном тебе предложении играть, то позволь мне, как другу твоему, почесть весь проигрыш моим.

— Нет, Зарайский, это уже слишком, прошу не делать со мной подобных попыток: ты меня знаешь, кажется, давно! Я тебя благодарю за дружбу, но дарить мне тысячу червонцев ты не имеешь права.

— Так послушай же, — продолжал другой, — мы должны выиграть! Вспомни, что ты супруг, что твое состояние не так велико, чтоб бросить подобный куш. Я не хочу, я не могу снести этого. Что ты скажешь своей жене? Не заслужил ли вечный укор ее и вечную недоверчивость?

— Не напоминай мне об этом, — отвечал Мирославцев, — что ж ты хочешь?

— Хочу спасти тебя от неудовольствия: будем играть; и я не сойду с места, пока не оберу этого нахала.

— Мы можем еще проиграть.

— Не можем, не можем, — повторил он с уверенностию, — решайся!

Кто не испытал в жизни, что в игре первый шаг только страшен! Надежда отыграться вспыхнула в его унывавшем сердце, заглушила укор его природной добросовестности, и он протянул руку негодяю, который, под маскою дружбы, был настоящим его грабителем.

Розовое утро сияло в открытые окна комнат Богуслава, первые лучи солнца рисовали золотые узоры по стенам, в зале стоял неубранный стол с вчерашними остатками ужина, окруженный стульями, из коих каждый был еще в той самой позиции, в какую привел его вчерашний седок; в комнате налево сидел за письменным столом человек пожилых лет, в белонапудренном парике, с длинной косой, в черном кафтане; перед ним лежала гербовая и вексельная бумага и большая разогнутая тетрадь, стояла чернильница, песочница и разные принадлежности письма; он почти дремал, навалившись на спинку кресел, и только вздрагивал и продирал зорко глаза, когда доходили до ушей его резкие голоса, от времени до времени раздававшиеся из комнаты, бывшей по правую сторону залы.

— Что-то мне заплатят они? — сказал он наконец, под нос себе, понюхав добрую щепотку табаку, чтоб освежить свои силы. — Уже девятый час, а у них все игра, и это я всю ночь так дежурю.

Вдруг громкий голос: «Я больше не играю, господа; прошу свести счет», раздался по комнате.

Пудреный господин встал, ясность просияла в глазах его, он поправился перед зеркалом, смахнул пестрым шелковым носовым платком пыль с своих чулков и башмаков и, понюхав еще раз табачку, подошел на цыпочках к дверям залы. Раздавшаяся в ушах его чья-то скорая походка из другой комнаты заставила его поспешно отступить от дверей, в которую тотчас за сим вошел Зарайский.

— Господин маклер, — сказал он вполголоса, — у вас есть с собой вексельная бумага на большие суммы?

— Есть, — отвечал сей последний, поклонившись в пояс, — у меня есть листы для написания векселей на десять, на двадцать пять и на пятьдесят тысяч рублей.