Святослав Рыбас - Красавица и генералы
Нина вспомнила, как ее разбудил стук в дверь и в комнату, освещенную красным огнем, ворвался Виктор, заставивший ее быстро одеться, и она одевалась перед ним, а он собирал вещи в этот сундук, который потом выбросил в окно.
- Это все, что осталось?-спросила Нина и усмехнулась: - Сижу я как печенега, не спихнешь, не объедешь, хоть варом полей.
Она не подозревала, что ее же обвинят в поджоге. Зачем ей себя жечь? Да очень просто, из классовой ненависти, чтобы навредить.
От той минуты, когда она стояла с Виктором возле сундука, высматривая, подобно Робинзону Крузо, что выбросило на берег после кораблекрушения, и до появления следователя из следственной комиссии прошло мало времени. Нина задремала в уцелевшем флигеле, ее разбудили...
Глава девятая
1Но была другая жизнь. И слухи о ней доходили до поселка, рождая надежду, укрепляя пошатнувшиеся души... Близко, совсем рядом, в Ростове, Новочеркасске, Таганроге, держалась власть первого выборного атамана Войска Донского Алексея Максимовича Каледина, там реял в небе бело-сине-красный российский флаг, там хотели сберечь образованную часть русского народа, там готовы были драться и дрались насмерть.
Москаль говорил, что Каледину осталось недолго, но те, к кому он обращался, кроме слепого, думали по-другому.
- С голоду вы уси попухнете та и загниете бесследно, - ответила Москалю Хведоровна. - Нам такая власть, що нам не допомогает, безнужная. Все дай та дай!
Несмотря на то что Москаль поручился за Нину и ее отпустили, запретив выезд, Игнатенковы с трудом терпели его посещения. Даже Анна Дионисовна сперва успокаивала свекровь, но затем принималась ругать совет за разжигание ненависти и нежелание организовать широкую кооперацию.
- Я бы тоже пожег свои курятники, - заявлял Родион Герасимович и сжимал костистые кулаки. - Вот начнут с меня последнее тащить, пущу красного петуха и айда куда глаза глядят. Все равно подыхать.
Москаль оставлял выпады старика без ответа, не обещая защиты от новых реквизиций.
Он знал, что продовольственные отряды не раз наведаются на хутор, и, как бы ни сочувствовал старику, чье хозяйство должно было рухнуть, он обязан был думать о поселке, рудниках, угле для Петрограда. Москаль не мог предвидеть, что будет со всеми обитателями хутора, уцелеют ли они на этом месте или же их разбросает во все стороны. Об этом можно было думать, ибо оторвать стариков и Макария от хутора наверняка означало их гибель.
В обращениях к Москалю звучали мольба, угроза, злость, а Виктор смотрел на него с презрением. И лишь слепой не понимал надвигающейся беды.
- Все виноваты перед народом! - взывал Макарий. - Мы боимся голодных и убогих, мы хотим спастись и гоним даже детей малых!
Макарий сочувствовал Совету в его борьбе за налаживание жизни в поселке и через свою незрячесть вырывался за пределы хутора, к разрушенной стране, видя в ней подобное себе искалеченное существо. Он единственный расспрашивал Москаля о делах Совета, об отделах и комиссиях, связывающих разрозненные куски в целое, и радовался, что наконец-то есть люди, которые могут сделать державу сильной. Каледин, который не пропускал хлеб и топливо в Центральную Россию, был и его врагом.
Он не слушал ни стариков, ни брата, ни Нины. Их доводы были мелкими. Даже Нина, рассказывавшая о своем страхе после прихода трех дезертиров, способных, кажется, на любое надругательство, и о мужиках, спаливших усадьбу, ничего в Макарии не изменила.
Он говорил, что надо служить народу, не помня обид.
В его голове соединялось все разом - Россия, народ, большевики, проигранная война, мечты. У него не было жалости к родным, потому что в беде и горе можно было жить, лишь бы любить что-то больше своего живота.
И Макарий снова поднимался в небо, на сей раз он знал, что это небо его бедной родины, и ему ничего не было жалко для нее, лишь бы она жила.
На Каледина наступали красногвардейские отряды Сиверса и Саблина; в заснеженных хрустящих озимых полях гимназисты, студенты, юнкера из партизанского отряда есаула Чернецова умирали в мелких окопчиках под артиллерийским обстрелом, считая, что исполняют священный долг, а казаки-фронтовики сидели по хуторам и станицам, не желая ни с кем воевать.
- Дураки! - говорил о гимназистах Макарий. - Геройства захотели. Знаю я это геройство под взглядами барышень! Думаешь, вот прогуляюсь за славой, а тебе пулечка в живот-раз! Или стаканом гранаты сносит полчерепа. И нету никакой славы, одно кровавое дерьмо.
Его злая правда возмущала Нину и Виктора. Они уже были душою с теми добровольцами-детьми.
- Не смей так говорить! - требовала Нина. - Это недостойно русского офицера. Они - лучшее, что есть в народе.
- А есаул расстреливал рудничных рабочих, - напоминал Макарий. - Ты помнишь, как ставила в народном доме спектакль, и ты играла бедную девушку?
Она помнила, но теперь, когда у нее от всего григоровского богатства оставались лишь бумаги да сундук, ей было трудно смириться с потерей.
- Ты тоже погналась за богатством, - скорбно говорил Макарий, ничуть не сочувствуя ей. - Тебе место было предназначено другое, работать для простого народа, а не воевать.
Он обвинял ее в тяжком грехе предательства, будто она переменила веру из-за корыстолюбия. Это было жестоко.
- Замолчи, братка! - пытался остановить Макария Виктор. - Ты оскорбляешь вдову с маленьким ребенком. Ты пользуешься своим положением.
В словах Виктора слышалась скрытая угроза. "Ты, калека, забываешься!" Да какое там "пользуешься положением"! После того как Родион Герасимович прогнал кукольшиков, Макарий лишился друзей, Степки, Галки, которые притулились к нему. Напрасно он просил оставить вертепшиков, старик не захотел терпеть в своем доме доносчика, и вся семья покинула хутор. "Слепухи! - крикнул напоследок мальчик. - Чтоб вам всем повылазило!" И девочка, та, которая когда-то пела тоненьким голосом "Чайник новый" и целовала Макарию руку, тоже крикнула: "Слепухи!"
Они кричали это тому, кто, оказавшись бессильным, не смог защитить их, бросил в беде.
И Виктор хотел сказать, что Макарий бросает Нину в беде, забыв братство и человеколюбие. Но у каждого была своя беда, и, собранные вместе, они никому не прибавили радости, не объединили, а наоборот, как будто ввели под крышу дома и калединцев, и продотряды, и красногвардейцев, и следственную комиссию, и неизвестных поджигателей. Невидимые гости уже начали борьбу.
Родион Герасимович и Хведоровна жалели Нину, но, увидев, что братья с каждым днем становятся враждебнее и что Нина вместо смирения думает о мести, сильно озаботились. Старуха стала к месту и не к месту вспоминать, что у нее болят ноги, что Павла одна не успевает по хозяйству, что никто не желает помогать. Этим она добилась, что Виктор принялся за работу в курятниках и на скотиньем базу, но та, в которую она метила, осталась в стороне.
Старику тоже не нравились неразумные горячие речи о борьбе за свободу против узурпаторов. Для успешного сбыта яиц требовалась не борьба, а спокойствие, и то обстоятельство, что куры неслись, несмотря на беды, требовало продолжать, поставлять яйца в рабочие кооперативы, где Совет расплачивался реквизированными деньгами. Поэтому, когда Москаль предупредил Нину, что следователь имеет показания, будто подожгла усадьбу сама Нина, Родион Герасимович даже не счел нужным усомниться, так ли это было на самом деле. Ему нужно было уберечь свой хутор, а от Нины исходил дух разрушения.
Все переменилось: когда-то Москаль ратовал за сокрушение державных порядков, теперь он превратился в хозяина, а Нина, наоборот, стала вредить. Теперь ее должны были окончательно арестовать. И хоть она закатывала свои зеленые очи и ждала от стариков заступничества, Родион Герасимович и Хведоровна могли обещать только воспитание Петрусика. А ей как бы говорилось: "Извиняй, Нина, но встромлять головы под удар мы не будем".
Хведоровна посоветовала ей укрыться у своей родни или уходить в Ростов. Прямо сказала то, о чем все думали:
- А то замордують тебя, девку, не встигнешь и перехреститысь.
И вскоре, ранним темным утром, Хведоровна со слезами на глазах перекрестила уезжавших Нину и Виктора. Пользуясь отсутствием заночевавшего в поселке Москаля, они решили покинуть хутор до лучших времен. Хведоровна понимала, что это необходимо, но в минуту прощания думала о неизвестности, куда ехали Нина и Виктор, и спрашивала себя, надо ли им ехать? Их было жалко, хотелось их удержать и одновременно - быстрее проводить.
На фоне выпавшего снега большим пятном выделялись сани и высокая лошадь.
Родион Герасимович, наклонившись, укладывал агудалы с харчами. Виктор в длинной расшитой бекеше стоял рядом с ним, похожий на взрослого мужика, и говорил, что мешки не свалятся. Но старик его не слушал и подпихивал мешки к бортам.
