Лайош Мештерхази - В нескольких шагах граница...
Обрадовавшись, что наконец от него отделались, мы со смешанным чувством спешили вперед, к Банфальве. «Выйдешь из сада – и уже за границей» – вот что поддерживало наш дух. Здесь нет возврата и нет обхода. Мы пойдем прямо вперед… Однако мы чувствовали: самое страшное – это провалиться в последнюю минуту.
Почему нам не удалось улучить более мирное время? В третий раз получается так, что мы приходим в смутные дни. В Ноградверёце – контрреволюционная провокация, потасовка. В Татабанье – забастовка. Здесь забастовка может вспыхнуть в любую минуту.
Вот как жили тогда рабочие в Венгрии.
Как ни свирепствовал террор, не бастовать было нельзя. С одной стороны – жандармские винтовки, с другой – голодная смерть. Пасть в бою более достойно того, кто называется человеком. Террор – это такое дело: он задавит всякого, кто одинок. Но рабочие никогда не бывают одиноки. Борьба организует их в полки; они с детства привыкают чувствовать плечо друга; они быстро усваивают правило: один за всех и все за одного.
Еще свежи были у каждого воспоминания о событиях девятнадцатого года. Они запечатлелись в сознании рабочих не своим поражением, а теми возможностями, которые таят в себе единство и сплоченность народных масс в борьбе с классовым врагом. Во время мелких стычек они почувствовали свою силу и узнали, насколько трусливы и пугливы террористы, когда сталкиваются с сопротивлением масс; храбрость у них появляется, когда на их стороне превосходство сил. Ведь крестьянские парни не затем поступают в жандармы, чтоб принять героическую смерть за господ! Нет среди них ни одного, кто хотел бы стать героем… Крестьянский парень хочет иметь небольшой земельный участок, дом и хочет на старости лет пользоваться пенсией… Власть, конечно, чувство приятное, но лишь до тех пор, пока ее не оспаривают. В магазине винтовки умещается всего пять пуль; если против него идет больше пяти, хотя бы даже с пустыми руками, он пугается, и все его блестящее, нарядное жандармское сознание превращается в лохмотья.
Борьба продолжалась. Хотя победила клика Хорти, хортисты постоянно чувствовали: их победа – это ничтожный маленький плот, под которым волнуется море, и, если это море начнет бушевать опять, им придет конец.
Море еще не бушевало, но в те годы вода в глубине уже смутно бурлила. С начала лета 1921 года почти не проходило недели, чтобы где-нибудь в стране не бастовали…
Вокруг Бреннберга были сосредоточены не столько жандармы, сколько солдаты. Жандармов, должно быть, не хватало. Дорогой мы чаще всего встречались с солдатами. Здесь и там появлялись группы в киверах с султанами – в то время их еще носили солдаты Хорти: шапку Бочкаи, а впереди длинное орлиное перо. Они отнюдь не производили воинственного впечатления, скорее казалось, будто они отдыхают. Ведь солдат никогда так не отрывается от народа, как полицейский или жандарм, который вооруженное ремесло избрал себе профессией на всю жизнь. Пожилые уже побывали на фронте, молодых только призвали, и они старались манерами и поведением подражать небрежной непринужденности бывалых солдат. Они разгуливали в расстегнутых гимнастерках, сдвинутых на затылок головных уборах и без оружия. Этих ребят собрали с Альфельда, из Задунайского края – со всех концов страны, служили они в Шопроне в пограничном полку. Несколько дней назад их перебросили в шахтерокий поселок для поддержания' порядка. «Поддержание порядка»… Это не очень было по душе даже офицерам; это они считали унизительным для солдата. А рядовые думали: зачем поддерживать порядок, когда порядок есть! Они наслаждались тем, что нет учений, нет ходьбы, и жили в свое удовольствие, дружили с местными жителями. И пили. Уже в Банфальве мы увидели целую ораву у трактира; само помещение было набито до отказа, бутылок с пивом становилось все меньше, было очень жарко…
Дорога шла опушкой леса, в долине среди высоких гор, и постоянно поднималась. Мы шли уже около получаса, и я оглох. Я спросил Белу – он оглох тоже. Во время войны я в Карпатах испытал то же самое: когда дорога поднимается вверх, в гору, и опускается вниз, на равнину, ухо человека реагирует на разницу в давлении воздуха. Мы шли по узкой, неудобной, выложенной булыжником дороге, но пыли не было. Полдень уже миновал, а роса здесь еще не высохла. Сияло солнце, но там, где тени было больше, на кончиках листьев сверкали кристальные водяные капельки. Среди гор, в лесу, ветра не было; душила июльская жара. Влажная жара, как в джунглях…
Солдаты стояли по обочине дороги или лежали на густых, цветущих лужайках. Поющая, гикающая группа солдат шагала нам навстречу; они шли, взявшись под руки, и заняли вширь всю дорогу. Мы обошли их, они недолго смотрели нам вслед, без особого внимания.
Я полагаю, их не очень интересовали ни поимка беглецов, ни награда. «Все равно нет счастья бедному солдату!..» Но надо думать, что мы сильно изменились; лишь опытный сыщик мог угадать по нашим безусым лицам, по измененной одежде тех двух мужчин, которые бежали из Ваца и шагали по шоссейным дорогам в коричневых парусиновых костюмах.
Когда мы по пути в Банфальву повстречались с первыми солдатами, наши сердца чуть-чуть ёкнули; позднее мы привыкли, ибо видели, что серьезной опасности нет, и всё с большей уверенностью шли им навстречу. Мы даже, как принято, здоровались с ними.
Если мне не изменяет память, дорога от Шопрона до Бреннберга тянулась добрых два часа.
Мы уже почти дошли до конца, уже показался на равнине, расстилавшейся среди гор, маленький старинный шахтерский поселок, когда обратили внимание на то, что сзади доносится резкое тарахтенье машины – звук мотора, с трудом одолевавшего гору. Но мы уже чувствовали себя в безопасности, ведь мы привыкли – это была все та же опасность, которая возникала с появлением каждой новой группы солдат. Машина? Наверное, везет провиант солдатам. И я лишь на всякий случай, просто из предосторожности, сказал Беле:
– Давай отойдем в сторонку, пусть она пройдет!
Мы перескочили через узкий, поросший травой овраг и стали за деревьями. Лес был кустистый, густолиственный, дубовый, но, когда мы удалились от Шопрона и приблизились к Бреннбергу, в нем все чаще стали появляться высокие сосны.
Едва мы укрылись под ветвями стоящего с краю дуба, как мимо нас промчался знакомый караван. Две большие открытые офицерские машины и позади – мотоцикл с коляской. В передней машине рядом с шофером я увидел Тамаша Покола. Он как раз смотрел в нашу сторону; быть может, он раньше видел, как мы свернули с дороги? Мне показалось, что взгляды наши на секунду встретились. И словно бы в его глазах вспыхнул огонек…
Как видно, у Тамаша Покола было то, что называют «шестым чувством» сыщика. Этого «шестого чувства» у него было гораздо больше, чем у шпиков, участвующих в розыске, и еще больше, чем у подполковника. Безусловно его подхлестывала личная заинтересованность, потому что, как мне помнится на основании наших нескольких встреч, он не был особенно умным человеком…
Жандармы устали, и у них медленно созревала мысль, что заработанные несколько крон и весьма слабая надежда на награду, назначенную за поимку беглецов, вряд ли перетянут чашу весов, когда другую их половину оттягивает масса неудобств и стыд многократных неудач. Теперь их несла вперед лишь привычка; служаку Покола заботило одно: сделать все возможное, согласно предписанию, и, если его привлекут к ответственности, чтоб нельзя было доказать, что он нарушил долг.
Подполковник решил, что сегодня последний день, который он тратит на это дело. Он объедет границу от Сомбатхея до Хедьешхалома и даст повсюду необходимые указания. Во второй половине дня он пожалуется на плохое самочувствие. В Хедьешхаломе покажется врачу пограничной заставы. А когда бывало, чтобы врач – старший лейтенант осмеливался сказать подполковнику, если тот жаловался на боль в желудке и колотье в сердце, «Tauglich».[24] И ночью он уедет домой, в Будапешт. Поедет в спальном вагоне первого класса. И пусть лопнет от злости это чучело, это исчадие ада! Пусть остается, он отдаст ему своих людей; пусть ходит, пока не сотрет себе пятки.
И тут он почувствовал, как несправедливо обошлось с ним министерство внутренних дел. Два коммуниста бежали из вацской тюрьмы! Ну и что? Стерегли бы их получше господа из министерства юстиции! А теперь он должен гоняться за ними, глотать пыль в ветхой открытой машине!.. И так всегда: жандарм и полицейский – собаки у государства. Да и вообще, разве не инспектор Тамаш Покол получил особую доверенность? А он все портит, все перечеркивает, что задумал опытный человек, который выше его по чину. Так пусть это будет на его совести…
Награда? О ней он теперь не думал. Как? Неужели он, настоящий барин, станет гоняться за несколькими дрянными тысячами?…
Тут он вспомнил, что тот самый партнер по карточной игре хотел устроить своего сына в министерство внутренних дел. Бездарный щенок – в двадцать лет уже успел подделать вексель: что ж, он подает прекрасные надежды! Для министерства внутренних дел это сойдет! Почему бы не попросить у них десять тысяч? Там деньги есть, папа зарабатывает достаточно. У него доллары, франки и другая валюта; что ему десять тысяч крон!.. А другой, еврей, директор банка, должен, так сказать, быть ему благодарен за жизнь! Разумеется, они дадут ему деньги под балатонскую виллу, и как еще дадут!.. Нет, он не нуждается в том, чтобы целыми днями бегать за этим сопляком «особо доверенным», – ведь он болен. Болен!..
