Режин Дефорж - Авеню Анри-Мартен, 101
Почему эти люди, которые считают оккупацию своей страны невыносимой, тем не менее, находят весьма приемлемым вторжение в нее других иностранцев, пока лишь обещавших оказать помощь? Почему они так возмущены тем, что их противник Германия пользуется нашими ресурсами, и почему они потирают руки, когда Англия и Америка, их друзья, захватывают наши североамериканские колонии?..
Я этого никак не могу понять. Я тоже переживаю за судьбу своей страны. Я тоже страдаю, как любой потерпевший поражение. И это нормальное состояние, какое бы тяжелое оно ни было. Но вы, соглашаясь отдать мнимому другу то, что не требует от вас даже победитель, не испытываете ли вы душевного дискомфорта?…
Итак, американцы являются судьями в разногласиях между французскими руководителями, английский монарх только что принял под свою корону еще одну колонию, Черчилль и Рузвельт отказываются от признания суверенитета Франции. И это — 4 июля, в день очередной годовщины независимости Америки! Вспомните-ка в связи с этой датой, какая помощь была оказана Францией американцам в борьбе с англичанами. Теперь же два прежних соперника снюхались, чтобы обратить нас в рабство. Французы на берегах Альбиона до такой степени лишены свободы, что никто не посмел пикнуть против авиационных бомбардировок метрополии и гибели там своих соотечественников.
…Итак, эти господа заявляют, что они негодуют, что они полны решимости вернуть нашу страну на то место, которое она заслуживает, что они не смирятся с поражением. Но, господа, вы подвергаетесь со стороны ваших друзей в сотни раз большему унижению, чем то, которое испытываем мы со стороны победителя. Нас считают побежденными, а вас — лакеями. И, если правда то, что немцы нас разбили, то правда и то, что англосаксы вьют из вас веревки. Они полновластные ваши хозяева. Быть разбитым означает быть более слабым, быть же марионеткой в чужих руках означает быть более глупым. Можно пожалеть слабого, но не дурака.
Продолжайте же преклоняться перед вашими хозяевами, лижите ручки тем, кто вас ласкает и тут же гонит прочь, говорите «спасибо» на каждый пинок из Лондона или Вашингтона, отправляющий очередного генерала в небытие, из которого тот никогда не вернется! Попросите только ваших господ сохранить на некоторое время главных действующих лиц, поскольку мы хотим досмотреть спектакль. Де Голль и Жиро идут выпить по бокальчику вина в буфет Георга VI. Они обмениваются поздравительными телеграммами со Сталиным…
Военное поражение является всего лишь горьким испытанием и, даже по признанию противника, оставляет достоинство незапятнанным. Вы же, господа, достоинством торгуете, хотя и претендуете на его сохранение».
Эти еженедельные выступления приводили Лизу в состояние крайнего возбуждения, и ее сестре требовалось немало усилий, чтобы доказать: Филипп Энрио говорит так свободно только с разрешения оккупантов, и если ты отказываешься верить словам явно неонацистских французов, которые обвиняют других французов, не смирившихся с поражением, это вовсе не значит быть соучастницей «террористов» или голлистов. После долгих споров, продолжавшихся не один час, Лиза соглашалась с доводами сестры… до следующей речи Филиппа Энрио. К счастью, влияние Альбертины де Монплейне на сестру было более сильным, чем голоса Парижского радио, призывавшего к покорности. «Парижское радио лжет, парижское радио лжет, парижское радио — это немецкое радио…» — тихо твердила Лиза.
Как и большинство французов, Лиза испытывала на себе магическое воздействие радио, которое было еще в новинку и к тому же так загадочно. Ах, эти голоса, исходящие неизвестно откуда и нашептывающие то кулинарные рецепты, то разного рода рекомендации, то новости со всего мира! Они могли ругать, убеждать, проповедовать, убаюкивать, но через мгновение могли запросто вызвать ненависть или заронить надежду. Слушатели, сидя в своих креслах, внимали этим голосам с таким же благоговением, как, наверное, Орлеанская дева голосам святых.
Леа, Лаура и Камилла тоже не избежали притягательного воздействия радиоволн. Несмотря на упреки Лизы и Эстеллы, которые опасались доноса недружелюбных соседей, Леа и Камилла слушали Лондон почти каждый день, а Лауру интересовали передачи, посвященные последним веяниям моды. Впрочем, ни одна из них, как и многие молодые люди их возраста, не принимали все, что услышали на той или иной волне, за чистую монету.
20
Искренняя симпатия, которая связывала Франсуа Тавернье и Камиллу д’Аржила, превратилась в тесные доверительные отношения, что вызвало у Леа неприязнь. Она не ревновала Франсуа к Камилле, которую находила недостаточно привлекательной, чтобы считать ее соперницей; девушку раздражало другое: при ее появлении Франсуа и Камилла не раз прерывали свой разговор. Что означает эта секретность? Вскоре, однако, Леа получила ответ на свой вопрос.
Однажды после прогулки, вынимая Шарля из коляски, она заметила зажатый в его ручонке клочок бумаги. Леа аккуратно вытащила его из маленького кулачка и развернула. Это был клочок нелегальной газеты голлистов «Либерасьон». Как он очутился в руках малыша? Ребенок, желая побыстрее оказаться на полу, нетерпеливо ерзал на руках у Леа. Она было уже оставила его в покое, когда ей вдруг показалось, что штанишки мальчика издают странный звук. Мгновенно Леа расстегнула летний костюмчик мальчика…
В спешке она собрала выпавшие из штанишек газеты и, схватив Шарля за руку, утащила его в свою комнату. Задыхаясь, словно после долгого бега, Леа рухнула на кровать. Малыш тоже взобрался к ней, лег рядом и стал гладить ее волосы.
— Твоя мать чокнулась, совсем чокнулась! А если бы этот кусок газеты у тебя вытащила Франсуаза?.. Ты представляешь, что было бы? Всех нас угнали бы в Германию и тебя тоже, — говорила Леа, обнимая и целуя Шарля.
— А! Шарль с тобой. Как мило вы кокетничаете друг с другом, — входя в комнату, с улыбкой произнесла Камилла.
— Ничего себе кокетничанье!.. Закрой дверь! Как только тебе пришло в голову впутывать в это малыша!
— Не понимаю тебя. Ты о чем?
— Не понимаешь? Ты считаешь, подобные подгузники вполне нормальными для малыша? — негодующе крикнула Леа, размахивая небольшой пачкой газет.
— Как ты их обнаружила? Это ведь был прекрасный тайник, не правда ли?
Какая наглость! Леа никогда бы не подумала, что Камилла может быть такой самоуверенной.
— Хорош тайник!.. Ведь ты могла бы погубить ребенка!
Молодая мать побледнела.
— Но… ничего ведь не произошло.
— Конечно! Ну, еще что скажешь?
Запоздалый страх охватил Камиллу. Она тоже села на кровать и прижала к себе сына.
— По крайней мере, ты могла бы поставить меня в известность, — продолжала возмущаться Леа. — Но мадам, видите ли, хочет быть героиней-одиночкой! А ты подумала о том, что Лоран с ума бы сошел, узнав, что ты распространяешь подпольные газеты.
— Он знает об этом.
— Как это «знает»?
— В контакт с подпольщиками я вошла через него.
Леа взглянула на нее с сомнением.
— Я тебе не верю.
— Тем не менее, это правда. Ему нужен был надежный человек. Естественно, он подумал в первую очередь обо мне.
— Но это глупо. У тебя же ребенок. Ему бы надо было обратиться ко мне.
— Возможно, он считает, что ты уже и так хорошо поработала.
— С тех пор, как я здесь, я еще ни разу не контактировала с людьми оттуда и чувствую себя отлично. Попадаться в лапы нацистов, как Рауль и Жан, или умирать, как доктор Бланшар, я не собираюсь. Умоляю тебя, не приноси сюда больше подпольных газет. Слишком много людей бывает в этой квартире.
— Сегодня случилось непредвиденное. Обычно я отдаю газеты сразу же.
— Почему же ты этого не сделала?
— Мой связной не явился на встречу. Я не решилась их выбросить из коляски.
— А Франсуа?
— Что «Франсуа»?..
Камилла не умела лгать. Ее ответный вопрос прозвучал фальшиво, но Леа сделала вид, что поверила ей. Сегодня она должна ужинать с Тавернье… Леа пообещала себе все у него выпытать и немного успокоилась. Теперь для нее самой важной заботой стало платье, которое она наденет вечером.
Вновь обретя вкус к радостям жизни, Леа желала только развлекаться и больше не думать о своих умерших или исчезнувших, борющихся или сотрудничающих с нацистами друзьях. Никакого важного события, склонившего ее в пользу такого настроения, не произошло: просто скука, огромное желание жить, в общем, ничего особенного. Может быть, сказалось влияние ее сестер, которые жили сегодняшним днем: Франсуаза — любовью, которую делила между любовником и ребенком, а Лаура — американской музыкой и флиртом, да еще проворачиваемыми делишками на черном рынке.
Франсуа был несколько удидлен подобными изменениями в поведении Леа, которые, впрочем, в душе одобрял. С самого начала их знакомства он все время боялся за нее. Он по-настоящему испугался, когда увидел, насколько она была скомпрометирована связями с Сопротивлением у себя в провинции; потом эта слежка за Монтийяком и его обитателями, высказывания Матиаса, визит Рафаэля Маля, арест друзей Леа… Именно поэтому Франсуа поспешил увезти ее в Париж. Правда, очень некстати ему сразу же пришлось уехать на целый месяц. Теперь, вернувшись на несколько дней, он имел, наконец, возможность посвятить себя Леа. Для Тавернье было огромным удовольствием видеть ее вновь жизнерадостной и беззаботной. Со времени их первой встречи девушка превратилась в весьма интересную и значительную личность, а ее красота стала более утонченной, почти совершенной. «Она из тех женщин, от которых следует сразу же бежать, если опасаешься неприятностей…» Надо полагать, Франсуа неприятностей не боялся, поскольку всегда был на шаг впереди них. Как, например, сегодня, когда согласился поужинать с Леа в «Максиме».
