Уилдер Пенфилд - Факел
Дафна, напевая, вернулась на галерею, а старик Ксанфий подал хозяину его лучший плащ.
— До дома Тимофея тебя проводит молодой раб, — сказал он. — Вот твоя трость.
Эврифон кивнул, и Ксанфий распахнул перед ним дверь. К своему удивлению, они увидели там Олимпию, стоящую к ним спиной.
— Хайре! — воскликнул Эврифон. — Хайре!
Этот неожиданный возглас так испугал ее, что она покачнулась и чуть не упала. Однако она быстро взяла себя в руки.
— Ах, как ты меня напугал! Очень рада видеть тебя, Эврифон. Собственно говоря, я пришла навестить твою дочь. Нам ведь до сих пор так и не удалось побеседовать по душам. А я хочу быть ей хорошей свекровью.
— Добро пожаловать! Войди же, — сказал Эврифон. — Ксанфий тебя проводит. А меня прошу простить — меня позвали к девушке, которая опасно больна, к дочери одного из самых уважаемых граждан Книда.
Улыбка, с которой он приветствовал ее, исчезла, и он добавил:
— Твоя подруга Фаргелия умерла вчера. Но, наверное, ты уже знаешь об этом.
— О да, — ответила она. — Для меня ее смерть — большое горе… и какой это тяжкий удар для Гиппократа!
— А я в этом не уверен, — сказал он, внимательно посмотрев на нее. — Совсем не уверен.
— Но как же! — воскликнула она. — Я только что говорила с твоим привратником. Он сказал, что Гиппократ весь день скрывался в уединении твоего книгохранилища. Он казался совсем подавленным, а перед самым моим приходом поспешно ушел — я его видела — и не произнес ни слова!
— Жаль, что он ушел, — заметил Эврифон. — Я хотел еще раз поговорить с ним, но я был очень занят.
Олимпия стояла и смотрела, как Эврифон, помахивая тростью, прошел через двор в сопровождении молодого раба — красивого скифа. Потом она повернулась к Ксанфию, и тот виновато улыбнулся ей, словно извиняясь за столь нелюбезный уход своего хозяина. Он почтительно проводил ее в экус и по дороге осведомился, пришла ли с ней ее служанка.
— Нет.
Старик выразил вежливое удивление.
— Нет! — повторила Олимпия, внезапно рассердившись. — Нет. Я очень торопилась. И в конце концов это тебя не касается. Рабам не пристало задавать вопросы. Да и вообще она нездорова. У нее болит голова. Даже у рабов бывают головные боли, Ксанфий.
Долгие годы рабства согнули шею Ксанфия, а в последнее время по какой-то причине ему становилось все труднее разгибать ее, и при этом она странно потрескивала. Но теперь он высоко поднял голову, даже не почувствовав боли, и посмотрел прямо в лицо Олимпии.
— Даже у рабов бывают головные боли, — повторил он спокойно. — Я скажу Дафне, что ты здесь.
В дверях он остановился и повернулся к ней.
— Я вольноотпущенник, Олимпия, а не раб. И мог бы задать еще много вопросов.
Старик вышел, шаркая ногами, но голову он по-прежнему держал высоко.
— О чем это он? — пробормотала Олимпия. — На что он намекал? Или он догадался о нашей тайне?
Она подошла к двери и прислушалась, плотно сжав губы. Из дворика доносился стук ткацкого станка и женский смех. Потом раздался голос Дафны.
Олимпия неслышно скользнула к входной двери и чуть-чуть приоткрыла ее. Она тревожно оглянулась, прильнула лицом к щели и зашептала, словно дубовая дверь могла ее понять:
— Мне так страшно… Если бы только я могла остановить его! Я должна его остановить.
И она снова метнулась к выходу во дворик. Постукивание станка прекратилось, и она отчетливо услышала, как Дафна громко сказала:
— Это ложь, которую придумала и распустила Олимпия. Я знаю, кто был отцом…
Олимпия не стала слушать дальше. Гневно покраснев, она бросилась к входной двери и выбежала из дома.
Тем временем Ксанфий, тяжело ступая, поднялся по лестнице наверх и побрел по галерее. Перед рукодельной он остановился и заглянул внутрь. Пряха, хорошенькая девушка, подхватив двумя пальцами нить, которую пряла, держала ее повыше, чтобы веретено вращалось свободно. В другой руке она сжимала рогульку с белой шерстью. Она рассмеялась словам Дафны, и шерсть с рогульки упала на пол.
Дафна, стоя спиной к двери, рассказывала про Ктесия и его черепаху. По другую ее руку сидела пожилая служанка Анна, которая ткала. Когда они перестали смеяться, Дафна продолжала серьезным голосом:
— Ктесий иногда говорит очень смешные вещи, и все-таки над ним не хочется смеяться. Он полон достоинства, словно взрослый мужчина, и умен не по летам. Наверное, это потому, что он не видит других детей и почти все время проводит с матерью. Он изо всех сил старается понять самые трудные вещи и всегда такой рассудительный и ласковый — он просто ужасно милый.
Ксанфий ждал, чтобы его молодая хозяйка сделала ему знак заговорить. Она повернулась, увидела его и улыбнулась, но ничего не спросила. Он заметил, что глаза у нее опять стали совсем синими, какими были в детстве. Перехваченные синей лентой волосы обрамляли ее счастливое лицо.
Анна за своим станком тоже поглядывала на хозяйку.
— Дафна, — сказала она улыбаясь, — ты вдруг стала совсем другой. Позавчера, когда Олимпия пришла, чтобы проводить тебя к Фаргелии, ты грустила и не разговаривала с нами. Но с тех пор как ты побывала в доме Ликии, ты все время смеешься. И в первый раз за этот год ты открыла сундук со своим приданым — там и вправду есть на что посмотреть. И ты опять посадила меня за тканье. Чем это тебя так обрадовала Фаргелия?
Дафна покраснела и ничего не ответила. Скрывая смущение, она нагнулась и стала подбирать упавшую шерсть. Старый Ксанфий улыбнулся, но затем его взгляд стал невидящим. Когда она нагнулась, он увидел ее грудь — и его сердце сжалось от тоски, а мысли унеслись в далекое прошлое, когда он вот так же увидел грудь другой девушки. Она вот так же наклонилась над своим сундуком с приданым… Он вспомнил ее голос, вновь почувствовал на губах ее поцелуй и вспомнил, как они плакали… в те давние, давние дни, когда их разлучили навсегда, — ведь он был рабом.
Дафна, догадываясь о мыслях старика, которого так любила, улыбнулась ему.
— Где сейчас блуждают твои мысли? Далеко отсюда и в давнем прошлом?
Он кивнул, не в силах заговорить.
Пряха подняла веретено, несколько раз обвила его крученой нитью и закрепила ее в зарубке. Потом оно вновь завертелось, а пряха принялась сучить нить из шерсти на рогульке.
— Я знаю рабыню вдовы Ликии, — заявила она. — И она мне все рассказала про Фаргелию. Фаргелия была гетерой и забеременела от главного косского асклепиада. И они еще раньше были любовниками в Македонии.
— Это ложь! — сверкнув глазами, крикнула Дафна. — Это ложь, которую придумала и распустила Олимпия. Я знаю, кто был отцом ребенка… нерожденного ребенка Фаргелии. Это… это царь. Она сама сказала мне перед смертью.
Ксанфий осторожно кашлянул, и Дафна повернулась к нему. Ее щеки пылали.
— Ах да, Ксанфий… Я и забыла. Что случилось?
— Олимпия, — ответил он с легким поклоном и чуть заметной улыбкой, — жена Тимона, первого архонта Коса, ждет тебя внизу.
— Вот так совпадение! — воскликнула Дафна. — Я должна пойти к ней. Наверное, должна — ведь она наша гостья. Однако, Ксанфий, солнце, кажется, уже садится?
— Да, оно садится, Дафна.
— Так мне пора идти к Ктесию. Я обещала спеть ему сегодня, когда он ляжет спать. Я ни за что не хочу его огорчить. Сходи за лирой, Ксанфий, и подожди меня с ней у наружной двери. Ты знаешь, какую лиру взять?
Ксанфий улыбнулся.
— Наверное, ту, которую я чуть не уронил в море в Галасарне?
Дафна весело засмеялась.
— Сходи за ней, а я пока объясню Анне, какой узор выткать.
Когда Дафна спустилась в экус, она увидела, что у двери с лирой в руке стоит Ксанфий. Он опустил лиру на пол.
— Олимпии тут нет, — сказал он. — Она, кажется, ушла.
Они поискали ее в доме и расспросили слуг, но ее никто не видел.
— Олимпия плохо выглядела, — заметил Ксанфий. — Она была очень бледная. Может быть, она заболела? Она вдруг рассердилась и накричала на меня за то, что я спросил, пришла ли с ней ее служанка. Ну, а я, кажется, в ответ сказал ей дерзость.
Дафна слегка улыбнулась и взяла лиру. Ксанфий открыл дверь, и до них вдруг донесся тревожный гул голосов. Дафна поставила лиру, и они выбежали во двор.
— Пуркайя! Пуркайя!
Это кричал привратник. Над внутренним двориком книгохранилища поднимались густые клубы черного дыма.
— Свитки отца! — вскрикнула Дафна. — Ксанфий, нужна вода! Вода!
Они кинулись обратно в дом и через мгновение вернулись с амфорами, полными воды. В открытые ворота вбегали люди. Раздался женский голос:
— Это Гиппократ! Гиппократ поджег свитки!
Другие голоса подхватили этот крик. Дафна пошатнулась под тяжестью своей ноши, и какой-то мужчина, вбежавший в ворота, снял амфору с ее плеча. Теперь Дафна увидела, что над двориком книгохранилища пляшут языки пламени, и почти в ту же минуту огонь заполыхал и над палестрой. Она поняла, что загорелось масло в чану. Нет, тут не поможет никакая вода.
