Абраша Ротенберг - Последнее письмо из Москвы
— Мам…
Но она не позволила перебить себя и продолжила:
— Ты должен меня выслушать.
Это было через несколько дней после того, как мы получили последнее письмо от Бети, прочли и потом еще сто раз прочитали его. Мы с матерью стояли у нее на кухне; все эти несколько дней лицо ее было тяжелым, печальным, напряженным, будто она вот-вот разрыдается, но, заговорив со мной, она немного успокоилась, и выражение лица ее изменилось.
В тот момент я не был расположен выслушивать ее излияния, поскольку в целом считал себя чем-то вроде первопричины всех ее неправильных жизненных выборов. Но и расстраивать ее, выказывая безучастность по отношению к ее боли, я тоже не хотел.
— На родине я была личностью[49] — я училась, работала, росла. Под «росла» я имею в виду — взрослела. Я научилась думать самостоятельно, самостоятельно принимать решения, самостоятельно ошибаться, я училась жить.
Но в один прекрасный день это закончилось. Где и когда? Я тебе скажу: в день прибытия в Буэнос-Айрес. Тут я превратилась в супругу. Понимаешь, о чем я? Я посвятила себя семье и отказалась от личных амбиций. Я так хотела учиться, а что вместо этого? — кормила и обстирывала всю семью, превратилась в сыновнего адвоката перед его собственным отцом, а второго сына только и делала, что нянчила. Я жила с человеком, которого никогда не любила, — я не преувеличиваю, это правда — никогда не любила его с той полнотой, которую это слово подразумевает. Может, я глупая мечтательница и хотела невозможного. С твоим отцом у нас были отношения, какие бывают между просто нормальными людьми: мы научились уживаться друг с другом, а это уже немало. Рутина имеет свои преимущества, но в то же время она изматывает. Однажды все перестало меня интересовать, и я стала относиться к себе, как к умершей.
— Ты забываешь, как оплакивала отца, когда тот скончался, — ответил я.
— А как не плакать? Как можно десятки лет жить с человеком и не оплакивать его уход? Но я не обманываю себя. Я отлично знаю, кто умер и каковы были его человеческие качества. И я отлично знаю, сколько всего для него сделала. То, что я намерена сказать, прозвучит высокомерно, но от этого не перестанет быть правдой: я отказалась от своих амбиций, чтоб опуститься до его уровня, чтоб ужиться с ним. Я сделала это сознательно, в трезвом уме, и даже иногда после этого бывала счастлива. Я упустила какие-то возможности воплотить мечты, вырваться из рутины и наполнить свою жизнь тем, чем мне хотелось. Я не жалею о том, как жила, не жалею о несделанном. Но впредь я ни в чем себе отказывать не буду.
— О чем ты?
— Сейчас узнаешь.
Некоторые ее высказывания были для меня открытием, другие — будто тупым ножом по живому резали. Ни разу до того я не слышал в ее словах такой страсти и не понимал, к чему она ведет.
— Скажи, чего ты хочешь, — раздраженно ответил я. Но она мое предложение проигнорировала.
— Я всегда была у отца под рукой, была ему спутницей, партнером. Всякий раз, когда его дурачили или когда он ввязывался в какую-то финансовую авантюру, ведущую к неудаче, я не журила его — я его успокаивала и выслушивала. И когда он организовывал фабрику — и с тем первым партнером, и со Срулеком, — я была на его стороне. И когда он отделился от Срулека, кто помогал ему, целыми днями ожидая клиентов и до ночи готовя ткани для ателье? Я. Я работала на равных с отцом, работала даже, когда он падал от усталости.
— Это я знаю. Не понимаю, зачем ты все это рассказываешь.
— Чтоб ты ответил, правда это или ложь.
— Все правда. Да и кто сомневается?
— Я рада, что ты это признаешь. Надо, чтоб ты узнал правду.
— Ну так скажи ее, хватит меня мариновать.
— Из-за отцовской болезни мы остались без средств к существованию, да и его партнер тоже. Мы выживаем лишь по Божьей милости.
— Я знаю, я же взял на себя…
— Дай я скажу. Поскольку твой брат Родольфо взял на себя долг партнеру, ему приходится фактически содержать две семьи. У нас получается, я тоже работаю, но у нас нет сбережений. А накапливать их — на это годы уйдут. У меня нет столько времени, я не могу так долго ждать.
— Чего ждать?
— Воплощения мечты.
— Какой мечты? О чем ты говоришь?
На этих словах уже мать напряглась. Она откашлялась и, глядя мне в глаза, сказала:
— Мне нужна твоя помощь.
— Она у тебя будет. Все что угодно, — ответил я, не дожидаясь собственно самой просьбы, и это, кажется, ее задело.
— Отчего не спрашиваешь, в чем она будет заключаться? Как можно соглашаться неизвестно на что?
— Я полагаюсь на твою рассудительность.
— Не стоит, потому что это безумная просьба.
— Пусть и безумная. Говори.
Но мать не могла попросить прямо и оттого начала заходить издалека:
— Я с детства была независимым человеком, но в Буэнос-Айресе я утратила эту привилегию. В Украине я хоть и работала далеко от дома, но всегда рассчитывала на родных, потому что они были моей опорой. И даже когда нам сказали, что их больше нет, где-то глубоко в душе я представляла, что они еще живы. Сейчас мы точно знаем, что это не так, что они погибли, что у меня никого не осталось, кроме Арона и Бети. И я должна увидеть их перед смертью. Я должна сделать это сейчас, пока я не одряхлела окончательно и пока есть силы путешествовать. И потому я прошу тебя помочь мне осуществить единственную мою мечту: я хочу отправиться в Москву.
— Значит, отправишься, — ответил я с облегчением.
— И ты сможешь помочь?
— Да, сделаю все, что в моих силах.
— С чем могут возникнуть проблемы?
— С Советским Союзом. Не так-то просто получить туда визу, но я уверен, что рано или поздно ты съездишь туда. Обещаю.
Мать расплакалась.
Но я был плохо проинформирован: в то время советские границы стали потихоньку открываться и политика стала более дружелюбной по отношению к иностранным туристам. Выбирая между идеологией и экономикой, власть предпочла второе. Советское руководство обнаружило нескончаемую золотую жилу — выдачу виз, и жилу эту стали разрабатывать, но, как и все в той стране, с определенными ограничениями. Государственное предприятие «Интурист» стало монополистом в этой сфере: приток туристов был лишь способом заработать, и потому все остальные его аспекты регулировались политическими и полицейскими ведомствами. Каждый день, каждый час приезжего иностранца, каждое его движение заблаговременно планировалось «Интуристом» и контролировалось работниками служб госбезопасности. Если иностранец следовал установленному графику и правилам (изменить их или как-то повлиять на них было невозможно), то у него не возникало никаких проблем.
После долгих проволочек и использования определенных связей мне пообещали, что через пару месяцев матери дадут визу. Планы повидаться с Бетей и Ароном наконец обрели четкие очертания. Мать была счастлива.
НеувязкаМне необходима пауза. Сижу за компьютером в своем мадридском доме и слушаю, как зимний дождь ошалело бьет по оконным стеклам. Из Буэнос-Айреса я вернулся с противоречивым желанием заполнить наконец пробелы в записях, чья художественная ценность — да и ценность как таковая вообще — вызывает у меня сомнения. Кроме того, я страшно расстроен тем, как число моих тамошних знакомых и друзей, неумолимо покидающих нас, растет. Я прекрасно помню о том, сколько мне лет, и еще пытаюсь допроситься у себя ответа на вопрос: а какой смысл во всей этой нелепой писанине? Кому может быть интересна встреча, имевшая место четверть века тому назад, во время которой в припадке катартического словоблудия, подстегнутого алкоголем, я надоедал собеседникам рассказами о переживаниях и событиях, которые за давностью давно пора было бы выкинуть на свалку памяти? Я, нынешний рассказчик, уже не тот, кем был в ту ночь; и еще дальше я от того, кто сидел у постели умирающего отца; и я совсем, недостижимо далек от того советского мальчика, который, прибыв в Буэнос-Айрес, вырос в кого-то, совсем отличного от того ребенка, которым был в родных краях. И то, как я вижу каждого из них, тоже менялось, подвергаясь влиянию обстоятельств.
Перед нами множащееся отражение, игра света в кривых зеркалах ностальгии и сочувствия.
Я не тот, кем был когда-то, и не тот, кем когда-то стану: слова, выходящие из-под моего пера сегодня, не соответствуют их вчерашнему содержанию и уж тем более не впишутся в мое «завтра». И я с недоверием перечитываю их, поскольку они не воскрешают, не восстанавливают спектр моих воспоминаний, хотя именно его я хочу выстроить. Незыблемая череда состоявшихся фактов подвергается коварной изменчивости воспоминаний и, в моем случае, неспособности передать свой опыт четко, терминологически. К тому же ясно, что в одну и ту же реку воспоминаний невозможно войти дважды.
Я писал о встрече с Хосе Мануэлем и Марией Викторией, которые в моем рассказе появляются в качестве служебных персонажей, в качестве сюжетной уловки, благодаря которой изложение сглаживается и становится хоть сколько-то литературным. Могло показаться, что их совместный допрос не преследует иной цели, кроме как направить рассказ в нужное русло, сделать его пригодным для восприятия. Мне скажут: они же фикция, просто хитрый прием, дающий читателю возможность отдохнуть время от времени, удерживают от бесконечного погружения в поток — они пусты, бестелесны, они не живут и не дышат. Тут я буду честен: в ту ночь у Марии Виктории и Хосе Мануэля и впрямь не было особых шансов показать себя в беседе. С первой же попытки ответить на их вопросы меня понес словесный поток, совладать с которым я смог, лишь завершив рассказ. Мои собеседники хранили молчание, увлеченно слушали меня и лишь иногда обменивались взглядами, жестами, улыбками, задавали уточняющие вопросы, а может, они лишь делали вид, что эта тема им интересна. Я не мог не заметить их расстроенных или растерянных взглядов, когда распространялся о слишком личных или неожиданных вещах, и в то же время — их веселья и облегчения, когда какой-нибудь факт выбивался из общей рутины, оживляя ее. Они были внимательны, и их молчаливое присутствие как нельзя лучше вписывалось в сценарий повествования; хотя я не собирался выделять им сколько-нибудь значительной роли, на бумаге они превратились в выспрашивающие пустышки, бездушные и безголосые глиняные изваяния, хотя на деле они были живыми людьми из плоти и крови, наделенными внутренними органами, сознанием, разумом, чувствительностью и, самое главное, они были охочи до знаний и приключений. Сходным образом я поступил и с другими героями своего рассказа — с женой, братом, двоюродными сестрами, даже с матерью; я напустил вокруг них тумана, не прописал их лица, а лишь краткими росчерками обозначил их, не собираясь вдаваться в подробности.
