Михаил Загоскин - Рославлев, или Русские в 1812 году
– Да неужели это в самом деле фуражиры? Их что-то очень много.
– Целый батальон пехоты и эскадрон конницы.
– Кто ж посылает фуражировать такие сильные отряды?
– Кто? да французы. Ты жил затворником у своего Сеземова и ничего не знаешь: им скоро придется давать генеральные сражения для того только, чтоб отбить у нас кулей десять муки.
У мирской избы сидел на скамье начальник отряда и некоторые из его офицеров. Кругом толпился народ, а подле самой скамьи стояли сержант и семинарист. Узнав в бледном молодом человеке, который в изорванной фризовой шинели походил более на нищего, чем на русского офицера, старинного своего знакомца, начальник отряда обнял по-дружески Рославлева и, пожимая ему руку, не мог удержаться от невольного восклицания:
– Боже мой! как вы переменились!
– Он очень был болен, – сказал Зарецкой.
– Это заметно. А запретил ли вам лекарь пить вино?
– Моим лекарем была одна молодость, – сказал с улыбкой Рославлев.
– О! так с этим медиком можно ладить! Эй, Жигулин! бутылку вина! Не знаю, хорошо ли: я еще его не пробовал.
– Я вам порукою, что, хорошо, – сказал один смугловатый и толстый офицер в черкесской бурке.
– Его везли в Москву для Раппа; а говорят, этот лихой генерал также терпеть не может дурного вина, как не терпит трусов.
– Да где наш сорвиголова? – спросил начальник отряда. – Старик есаул? Он отправляет пленных в главную квартиру.
– Скажи ему, брат, чтоб он поторапливался: мы здесь слишком близко от неприятеля.
Офицер в бурке встал и пошел к толпе пленных, которых обезоруживали и строили в колонну.
– Ну, православные! – продолжал начальник отряда, обращаясь к крестьянам, – исполать вам! Да вы все чудо-богатыри! Смотрите-ка, сколько передушили этих буянов! Славно, ребята, славно!.. и вперед стойте грудью за веру православную и царя-государя, так и он вас пожалует и господь бог помилует.
– Рады стараться, батюшка! – закричали крестьяне. – Готовы и напредки.
– Да где у вас этот молодец, который с своими ребятами отрезал французов от речки? Кажется, он из церковников? Что он – дьячок, что ль?
– Студент Перервинской семинарии, ваше благородие! – сказал семинарист, сделав шаг вперед.
– А, старый знакомый! – вскричал Зарецкой, – Ну вот, бог привел нам опять встретиться. Помните ли, господин студент, как я догнал вас около Останкина?
– Как не помнить, господин офицер!
– Ну что? помогают ли вам комментарии Кесаря, бить французов?
– Как бы вам сказать, сударь? Странное дело! Кажется, и Кесарь дрался с теми же французами, да теперешние-то вовсе на прежних не походят, и, признаюсь, я весьма начинаю подозревать, что образ войны совершенно переменился.
– Неужели?
– Да, сударь, да! Кесарь говорит одно, а делается совсем другое; разумеется, в таком случае experientia est optima magistra – сиречь: опыт – самый лучший наставник. Конечно, ум хорошо, а два лучше; plus vident oculi…
– Полно, Александр Дмитрич, не срамись! – шепнул сержант, толкнув локтем семинариста.
– Вот и вино! – перервал начальник отряда, откупоривая бутылку, которую вместе с серебряными стаканами подал ему казачий урядник. – Милости просим, господа, по чарке вина, за здоровье воина-семинариста.
– Bene tibi! Доктум семинаристум![110] – закричал Зарецкой, выпивая свой стакан.
– Respondebo tibi propinantil[111] – возразил семинарист, протягивая руку.
– То есть, – подхватил начальник отряда, – и ваша ученость хочет выпить стаканчик? Милости просим! Ну, что? – продолжал он, обращаясь к подходящему офицеру, – наши пленные ушли?
– Отправились, – отвечал офицер. – К ним в проводники вызвался один рыжий мужик, который берется довести их до нашего войска такими тропинками, что они не только с французами, но и с русскими не повстречаются: – Приказал ли ты построже, чтоб их дорогой казаки и крестьяне не обижали?
– Приказывал. Да ведь на них не угодишь. Представьте себе: один из этих французов, кирасирской поручик, так и вопит, что у него отняли – и как вы думайте что? Деньги? – нет! Часы, вещи? – и то нет! Какие-то любовные записочки и волосы! Поверите ли, почти плачет! А кажется, славный офицер и лихо дрался.
– Как! – вскричал начальник отряда, – у этого молодца отняли письма и волосы той, которую он любит? Ах, черт возьми! да от этого и я бы взвыл! Бедняжка! А знаете ли, какой он должен быть славный малый? Он любит и дрался как лев! Знаете ли, товарищи, что если б этот кирасир не был нашим неприятелем, то я поменялся бы с ним крестами? Да, господа, когда в булатной груди молодца бьется сердце, способное любить, то он брат мой! И на что этим пострелам его любовная переписка? Эй, Жигулин! узнай сейчас, кто обобрал пленного кирасирского офицера? Деньги и вещи перед ними; но чтоб все его бумаги были отысканы.
– Не извольте беспокоиться, – сказал семинарист, подавая начальнику отряда вышитый по канве книжник, – я захватил его из предосторожности – diftidentia tempestiva…[112]
– Давай его сюда! – перервал начальник отряда.
– Извольте хорошенько рассмотреть, ваше высокоблагородие! Между бумагами могут быть важные документы.
– О, преважные! но только не для нас, – перервал начальник отряда, рассматривая книжник. – Adorable ami… cher Adolphe…[113] А вот и локон волос…
– Какая прелесть! – вскричал Зарецкой, – черные как смоль! – Портрет!.. Да она в самом деле хороша. Бедняжка! ну как же ему не реветь? Жигулин! садись на коня; ты догонишь транспорт и отдашь кирасирскому пленному офицеру этот бумажник; да постой, я напишу к нему записку.
Начальник отряда вынул из кармана клочок бумаги, карандаш и написал следующее: «Recevez, monsieur, les effets qui vous sont si chers. Puissent ils, en vous rappelant l'objet aime, vous prouver que le courage et le malheur sont respectes en Russie comme ailleurs»[114].
– Жигулин! отдай ему эту записку да смотри не потеряй бумажника… боже тебя сохрани! Отправляйся! Ну, господа! – продолжал начальник отряда, обращаясь к нашим приятелям, – что намерены вы теперь делать? Я, может быть, подвинусь с моим отрядом к Вязьме и стану кочевать в тылу у французов; а вы, вероятно, желаете пробраться к нашей армии?
– Да, – отвечал Зарецкой, – я давно уже тоскую о моем эскадроне, а по Владимире, верно, вздыхает наш дивизионный генерал.
– Так отправляйтесь вслед за пленными. Потрудитесь, Владимир Сергеевич, выбрать любую лошадь из отбитых у неприятеля, да и с богом! Не надобно терять времени; догоняйте скорее транспорт, над которым, Зарецкой, вы можете принять команду: я пошлю с вами казака.
Наши приятели, распростясь с начальником отряда, отправились в дорогу и, догнав в четверть часа пленных, были свидетелями восторгов кирасирского офицера. Покрывая поцелуями портрет своей любезной, он повторял: «Боже мой, боже мой! кто бы мог подумать, чтоб этот казак, этот варвар имел такую душу!.. О, этот русской достоин быть французом! Il est Francais dans l'ame!»[115]
Остальную часть дня и всю ночь пленные, под прикрытием тридцати казаков и такого же числа вооруженных крестьян, шли почти не отдыхая. Перед рассветом Зарецкой сделал привал и послал в ближайшую деревню за хлебом; в полчаса крестьяне навезли всяких съестных припасов. Покормив и своих и неприятелей, Зарецкой двинулся вперед. Вскоре стали им попадаться наши разъезды, и часу в одиннадцатом утра они подошли наконец к аванпостам русского авангарда.
ГЛАВА IX
Узнав на аванпостах, что полк Зарецкого стоит биваками в первой линии авангарда, наши приятели пустились немедля его отыскивать. Трудно было описать радость и удивление сослуживцев Зарецкого и Рославлева, когда они явились перед ними в своих маскарадных костюмах. Выходцев с того света не закидали бы таким множеством вопросов, как наших друзей, которые были в Москве и видели своими глазами все, что там делается. Офицеры на радостях затеяли пирушку: самовар закипел, пошла попойка, явились песельники и грянули хором авангардную песню, сочиненную одним из наших воинов-поэтов. Постукивая стаканами, офицеры повторяли с восторгом первый куплет ее:
Вспомним, братцы, россов славуИ пойдем врагов разить!Защитим свою державу:Лучше смерть – чем в рабстве жить!
Едва оправившийся от болезни, Рославлев не мог подражать своим товарищам, и, в то время как они веселились и опоражнивали стаканы с пуншем, он подсел к двум заслуженным ротмистрам, которые также принимали не слишком деятельное участие в шумной радости других офицеров.
– Ну что вы, господа, поделываете с французами? – спросил Рославлев.
– Да покамест ничего! – отвечал один из них, закручивая свои густые с проседью усы.
– Мы стоим друг против друга, на передовых цепях от скуки перестреливаются; иногда наши казаки выезжают погарцевать в чистом поле, рисуются, тратят даром заряды, поддразнивают французов: вот и все тут.
