Сергей Максимов - След грифона
Во время Брусиловского прорыва, в 1916 году, Мирк-Суровцев завел с ними речь о поступлении в военное училище, куда он рекомендовал поступать Жукову и Соткину. Три класса церковно-приходской школы с похвальным листом по окончании и полный курс городского училища у Жукова, а также полный курс реального училища у Соткина делали их потенциальными курсантами офицерских курсов или военного училища. Соткин уже дал свое согласие на учебу. Жуков же не сказал ни «да» ни «нет», но в разговоре с Соткиным не преминул заметить:
– Серьезно учить, один черт, не будут! А выйдем в офицеры, так и от солдат оторвемся, и в офицерский круг не войдем. Я так не хочу. Потом, говорят, училище сейчас вроде нашей учебной команды, только что погоны юнкерские. А попадется какой-нибудь дятел вроде нашего Бородавко?
Младший унтер-офицер Бородавко был первым командиром у приятелей. Еще до учебной команды в городе Изюм. Он буквально преследовал и Жукова и Соткина как «грамотеев» и «слишком умных». Мало того что они не вылезали у него из нарядов, так и под шашкой стояли почти ежедневно, и унтерского кулака тоже отведали. Зубы выбивать было у Бородавко любимым занятием, что он и пытался проделать с обоими новобранцами. Кончилось это для Бородавко плачевно. Он недооценил «грамотеев», полагая, что «слишком умные» не смогут постоять за себя. Соткин с Жуковым подкараулили Бородавко в темном углу и устроили ему «темную», набросив на голову обидчика лошадиную попону и избив его до полусмерти. Возьмись начальство серьезно расследовать это происшествие, и пошли бы приятели под военно-полевой суд. Но «слишком умные» предполагали, что начальство не захочет раздувать дело. Так оно и получилось. Избитого и посрамленного Бородавко перевели в другой эскадрон.
От солдат оторвался, а в настоящие офицеры все равно не вышел, продолжал размышлять Александр Александрович. Да и какой он офицер. Вот Мирк – офицер. Его хоть в нищего переодень – все равно их благородие из каждого грязного рукава торчать будет. Хотя Мирк-Суровцев тоже, если ему приспичит, и нищим прикинуться может. Ему, Соткину, не составило большого труда перекинуться в солдатское обличье. А их благородий стреляли сразу после Гражданской сотнями тысяч из-за того только, что развернутые офицерские плечи и осанку было за версту видно, что бы они с собой ни делали и во что бы ни рядились. Оно и понятно: кадетский корпус, военное училище да еще и академия. Все время в мундире да в строю. Вот и могли поставить на погон наполовину наполненный водой или водкой стакан и пройтись с ним на плече как ни в чем не бывало. Нынешние командиры все равно не такие. Взять того же Жукова!
Два года назад Соткин долго рассматривал в газете портрет своего бывшего товарища. Вроде все при нем, но все равно чувствуется солдатский корень. Может, потому и цел до сих пор. Но как он, Жуков, был прав, когда отговаривал его не идти в офицеры! Из-за своего треклятого офицерства он оказался у белых, что, в сущности, было недоразумением. Но как это считать недоразумением, если до этого несколько раз его чуть не убили красные? Вся Гражданская война оказалась сплошной борьбой за существование. Или ты, или тебя! А потом, что было делать после Гражданской войны?!
Он вспоминал, как голодные офицеры рыскали по тайге в окрестностях Томска. Как не раз и не два он чудом вырывался из чекистских засад, как затравленным волком прятался в таежных чащобах. Спасло его, как теперь он понимал, только то, что свела судьба с настоящими уголовниками. Таких же уголовников было полно в чекистских рядах в первые годы революции и после Гражданской войны. Потом уже сами большевики расстреливали их без счета. И это правильно. Потому как чекисты грабили и убивали так, как во время самой Гражданской войны не убивал и не грабил никто. До чего дошли? Троцкий добился того, что ЧК забирала в личное пользование до десяти процентов конфискованного добра, включая золото и ценности. Наличие этих ценностей и золота у кого-нибудь автоматически делало его жертвой и «враждебным элементом». И ведь не судили даже. Просто расстреливали как потенциального врага, уничтожая не преступников, а свидетелей собственных преступлений. А золотишко текло себе в шкатулочки и сундуки новых бар. Пока и им не размозжили головы ленинцы и сталинцы новых призывов.
Уголовный мир Российской империи также переживал революцию. Тюремный и каторжный институт бродяг уходил в прошлое еще до революции. Тогда уже стал формироваться институт воров в законе. Но даже видимость былого равновесия между законом и преступниками была сметена сразу же после семнадцатого года. В хаосе революционных лет сформировался бандитизм. Оружия не было только у ленивого. Вооружались уголовники, вооружались городские и сельские жители. Вооруженными возвращались с фронта солдаты. Крупные банды вырастали в партизанские отряды. Отряды самообороны перерождались в банды. Банды становились воинскими подразделениями и даже армиями. Черт сломал бы рога, разбираясь, кто против кого вооружается и кто против кого воюет. Каждый норовил подобрать свою, подходящую только для него политическую, а то и национальную вывеску. Так же часто готов был ее не раздумывая сменить на вывеску другую. Общим же было то, что все за редким исключением грабили и убивали людей безоружных. Разве только батька Махно под угрозой расправы не давал грабить крестьян. Да и то потому, наверное, что в стране еще было кого грабить, кроме них.
В первые годы после Гражданской войны уголовный мир стал откатываться на старые, выверенные столетиями позиции. Эти первые почувствовали и поняли, что новая власть церемониться не будет. Существовать в пространстве бандитизма можно было только во время войны. Соткин от души посмеялся и восхищенно вспомнил комбрига Григория Котовского. Одесских налетчиков – головную боль царского правительства на протяжении без малого пятнадцати лет – Котовский ликвидировал в 1919 году всего за три дня. Возникшие как отряды местечковой самообороны, эти отряды со временем превратились в огромное преступное сообщество. Царские чиновники глазом не успели моргнуть, как вооруженные молодые люди азартно заиграли на Одесской бирже и сладострастно обнялись с банковским капиталом. И все попытки разоружить их натыкались на неизменное увещевание либеральной прессы: «Люди боятся погромов». Вот на погромах и подловил их Котовский. В город рвались петлюровцы. Впервые не мифический, а реальный погром угрожал Одессе. Порядком навредив своей революционной репутации сотрудничеством с белогвардейцами и Антантой, налетчики были вынуждены оставить дорогую их сердцу патрульную службу на улицах города и, сбитые в полк полного состава, под звуки скрипок еврейских оркестров были отправлены на фронт. Не получив подкрепления, обещанного Котовским, не выдержав боя с настоящими фронтовиками, уцелевшие бандиты бежали. После короткого революционного суда оставшиеся в живых были расстреляны как предатели, трусы и дезертиры вместе с некоронованным королем Одессы Мишкой Винницким, более известным как Мишка Япончик. Даром что хозяин Одессы до последней минуты уверял своих судей в преданности революции и в искренней дружбе с Григорием Ивановичем Котовским. Григорий Иванович, наверное, впервые за многие годы в те дни вспомнил, что он дворянин, точнее шляхтич, и избавился от Япончика как от неприятного воспоминания из своей буйной молодости.
Этот случай на юге России многое объяснял Соткину в событиях после Гражданской войны. Он, как никакой другой пример, давал ключ к пониманию действий большевиков. Логика Котовского была логикой и Сталина. Потому-то Сталин и стал избавляться от таких соратников, как Котовский, как тот когда-то от Япончика. Сталин не собирался терпеть выкрутасы Троцкого или Котовского, у которого в бригаде солдаты на обращение к ним как красноармейцам жестко поправляли говорившего: «Мы не красноармейцы. Мы котовцы». В местах расположения особой бригады Котовского быстро образовывалась своя, милитаризированная республика, со своим законом, со своим правительством, со своими Министерствами обороны и иностранных дел. Эдакая самопровозглашенная Котовия. Также в то время, трудно теперь поверить, было немало коммунистов, с гордостью заявлявших, что они «троцкисты». А еще раньше стало позорным прежде гордое звание «махновец». А ведь какая сила была! У большевиков правды не найдешь, но по всему видать, что численность войска батьки Махно была никак не меньше шестидесяти тысяч штыков и сабель. По данным самих махновцев, шестьдесят восемь тысяч. Это уже никак не банда. Чтоб управлять таким количеством вооруженных людей, и идея нужна, и дисциплина требуется.
Был бандитизм и белогвардейский. Бандитизм, насквозь пронизанный отчаянием и злобой, горечью сокрушительного поражения в войне. Но этот хорошо обученный военному делу бандитизм был обречен. Если уголовники быстро сумели наладить преступную инфраструктуру с конспиративными квартирами – «малинами», с отлаженной еще с дореволюционных времен скупкой краденого, то бывшим офицерам лежал путь до ближайшей расстрельной стенки. Если уголовные умудрялись без труда сменить документы и при желании надежно спрятаться, то белым офицерам деться было некуда. Сама принадлежность к военной касте становилась смертным приговором. Каторжный и тюремный опыт большевиков подсказал им, что уголовный элемент по-прежнему враждебен элементам политическим. «Уголовник неминуемо должен будет признать силу власти, а потому обязательно станет ее союзником против контрреволюции», – рассудили коммунистические руководители. Так оно и получилось. Уголовный мир открестился от политики и стал всеми средствами избавляться от опасных конкурентов из числа бывших военных. Не брезговали и прямыми доносами, где дело касалось «контры».
