Лишённые родины - Глаголева Екатерина Владимировна

— И вы знали об этом — и молчали? Почему же вы не сказали это императору?

— Я видел его в таком гневе, что не посмел этого сделать, — проблеял Куракин, потупившись.

Князь Станислав воздел руки к небу и сделал несколько кругов по кабинету, шлепая туфлями.

— Так сделайте мне одолжение, — сказал он, остановившись напротив Александра Борисовича и глядя прямо в его виноватые глаза под припухшими веками, — доложите об этом государю от моего имени.

Куракин обещал, забрал свои портфели и уехал, а Понятовский еще долго не мог успокоиться.

Деньги, деньги, деньги! Были бы у него деньги, он бы немедленно уехал. Posséder est peu de chose; c’est jouir qui rend bien heureux[13]. Кто это сказал? Ах да, Бомарше. Неделю назад, перед очередным ужином во дворце, император Павел спросил: «Кто этот Феликс, которого я вижу в списке русских генералов?» (О, эта его мания величия, списки приглашенных на ужин! Чтобы, не найдя себя в этих списках, боялись, что навлекли на себя царский гнев, а оказавшись там — боялись навлечь его на себя. Понятовский всегда приходил просто так, не записываясь.) Конечно же, это был Станислав Щенсный (Счастливый) Потоцкий, который, оказывается, теперь уже не переводит свое второе имя с латыни на польский. Его жена Юзефина, урожденная Мнишек, в девяносто пятом приехала в Петербург и стала статс-дамой императрицы Екатерины; Потоцкий, открыто живший с Софией Витт, тоже вынужденно поселился в России. Совсем недавно он купил у Витта согласие расстаться с женой — за два миллиона злотых. А Юзефина не дает ему развод, хотя, как говорят, из одиннадцати ее детей от Потоцкого — только три. Бывший маршал Тарговицкой конфедерации теперь русский генерал? Ну что ж… «Этот Феликс может быть счастлив в России, но только не в Польше», — ответил Понятовский. Павел не оценил эту остроту…

Его подозрительность, затмевающая рассудок, сведет с ума кого угодно. Взять хотя бы этот случай… опять же за ужином… Зеленая тоска в кои-то веки уступила место оживленному разговору; усилия князя Станислава расшевелить своих собеседников наконец-то принесли плоды; пару раз дамы даже засмеялись — когда было невозможно сдержаться, ведь обычно холодный взгляд государя гасил всякое веселье, подобно свечным щипцам… Императрица тоже принимала участие в общей беседе. Кстати, похоже, что она опять в интересном положении… А на следующее утро — не спозаранку, а в разумное время — сюда явился обер-гофмаршал Ежи Вельгурский, присланный императором, и передал выговор от него: королевский племянник слишком внимателен к императрице; возможно, подобное отношение к дамам принято в Италии, но здесь, у себя, Павел ничего подобного не допустит!.. Разве это можно было принять всерьез? Понятовский рассмеялся и принялся шутить над поручением Вельгурского, но тот сказал: «Не относитесь к этому легкомысленно, положение крайне серьезное». К счастью, он сам понимал, как всё это глупо. Подобно двум сочинителям пьесы, они стали вместе придумывать, что Вельгурский расскажет государю. Граф оказался хорошим актером; ему удалось уверить Павла, что «его громы оказали действие».

С одной стороны, согласие, установившееся между супругами, не может не радовать: императрица, объединив усилия с мадемуазель Нелидовой, укротила государя; в последнее время противоречивых и непредсказуемых поступков стало меньше. Хотя… Утреннее происшествие свидетельствует об обратном, да и несчастный дядюшка часто оказывается в роли мальчика для битья. Императору всё мерещатся какие-то заговоры в Литве, а бедный дядюшка, вся жизнь которого теперь состоит из писания мемуаров в домашнем халате, обедов, которыми он угощает императорскую семью, и придворных праздников, на которых он вынужден присутствовать, чтобы ублажить государя, должен сносить перепады его настроения. Не так давно ему пришлось стоять во всё время довольно продолжительного бала, и никто не принес ему стул. Между тем императрица играла в карты в соседнем зале, где были стулья, с фельдмаршалом Салтыковым, князем Куракиным и графом Завадовским. Станислав Август в бостон играть не умел, только в пикет, вот его и не позвали…

«Вы знаете, насколько я люблю поляков…» Этой зимой Павел, грезящий о рыцарстве и обожающий ритуалы Мальтийского ордена, принял на себя долги Великого приорства Польского, наделанные маршалом Понинским, — девяносто шесть тысяч злотых! — и создал Великое приорство Российское из десяти новых командорств, отдав госпитальерам роскошный Воронцовский дворец на Садовой. Джулио Литта, бальи Мальтийского ордена, отправил документы об этом в Валепу с кавалером Рачинским, но того перехватили в Анконе французы, конфисковав дипломатическую почту. Тайные письма опубликовали во французских газетах, Павла обвинили в стремлении захватить Мальту. Но император всего лишь велел изготовить новый экземпляр Конвенции, а великим приором предложил стать князю Станиславу. Пришлось выкручиваться, стараясь, чтобы в словах о слишком великой чести не прозвучало ни единой нотки иронии. Павел всё равно засопел (плохой признак), но, впрочем, довольно быстро успокоился: «А знаете, кто будет великим приором? Принц Конде». Принц из дома Бурбонов, изображенный на одной карикатуре «современным Дон Кихотом», совсем недавно, в конце июня, был принят в русскую службу вместе с десятитысячным корпусом эмигрантов; флигель-адъютант императора князь Горчаков, племянник Суворова, отправился за его армией на Дунай, чтобы привести ее на Волынь. Пожилой военачальник сейчас занят формированием двух драгунских полков по российскому уставу… Чем станет для него звание великого приора? Великой честью или великой обузой? Ах, не всё ли равно… Нужно как можно скорее уладить все свои дела — и прочь, в Рим, на волю!..

— Long Live Kosciuszko![14]

Моряки «Адрианы» прокричали это трижды, и таким же троекратным возгласом отозвалась толпа, собравшаяся семнадцатого августа девяносто седьмого года в порту Филадельфии. Могучий Либишевский спускался по сходням, неся героя на руках; люди махали платками, бросали в воздух шляпы… Тадеуш чувствовал себя неловко, однако передвигаться сам еще не мог. Лондонские врачи объяснили, что паралич ног вызван повреждением седалищного нерва от удара дротиком, а рана в голову затронула нерв в основании шеи, но уверяли, что продолжительный покой и отдых окажут целительное действие, он снова сможет ходить. Покой… Два месяца болтанки в шторм сильно расстроили и без того некрепкое здоровье, а теперь голова кружилась и от волнения…

Америка! Он уехал отсюда четырнадцать лет назад, победителем. Наверное, за это время здесь многое изменилось. Лишь бы не в главном! Но это вряд ли возможно: идеи свободы захватывают людей раз и навсегда; вдохнувший вольного воздуха уже не захочет дышать другим. Даже в Лондоне, куда Костюшко приехал из Гётеборга, его приветствовали как героя, хотя правительство тори — тех самых тори, которые противились независимости североамериканских колоний, — официально поддержало раздел Польши. Друг премьер-министра Питта, Уильям Уилберфорс, поспешил засвидетельствовать Тадеушу свое почтение: он видел в польском республиканце единомышленника, поскольку боролся за отмену работорговли. Что уж говорить о толстяке Чарльзе Фоксе — вечном оппозиционере, приветствовавшем и борьбу колонистов за независимость, и революцию во Франции, — или о драматурге Ричарде Шеридане (генерал Вашингтон знает «Школу злословия» почти наизусть!): все они явились к Костюшке с визитами. Разумеется, герцогиня Девонширская — отчаянно красивая, элегантная, со страусовым пером в высокой прическе — тоже побывала в отеле «Саблоньер» на Лестер-филдс; Тадеушу показалось, что ее шумный энтузиазм — неловкий способ заглушить тихий плач несчастной души… Более того, клуб вигов делегировал к нему Банастра Тарлтона, потерявшего два пальца на правой руке в сражениях с инсургентами и лично пленившего генерала Чарльза Ли! Он был тогда корнетом, двадцатилетним юнцом, неукротимым, отважным и жестоким. Теперь генерал Тарлтон, сделавший успешную парламентскую карьеру в оппозиции, но при этом ратовавший за сохранение работорговли, приехал к Костюшко, чтобы вручить ему почетную шпагу. Тадеуш принял ее — от своего врага, и «Таймс» немедленно откликнулась на это ироничной заметкой. Но сколько же можно враждовать? Люди могут не соглашаться друг с другом, спорить, но для этого они должны разговаривать! Нельзя же сразу бросаться друг на друга с кулаками или замыкаться в высокомерном молчании, не желая выслушать чужое мнение. Пусть в обществе говорят, спорят, судят о поляке, сражавшемся за чужую родину и потерявшем свою. Возможно, когда-нибудь англичане протянут его соотечественникам спасительную руку…