Наталья Иртенина - Царь-гора
Блаженный ум Васьки обладал способностью направлять заплутавшие мысли Шергина в нужную сторону. Оставался еще второй пленный, и с ним следовало разобраться, пока его не выморозили на холоде или не прирезали по-тихому. Такое тоже случалось. В зимнюю стужу и бескормицу каждый кусок и каждый метр теплого пространства был на вес золота, делиться этой скудостью с пленными никому не доставляло радости.
Но тот рассказывать про «алтан-хана» не захотел — то ли боялся, то ли стеснялся такой ерунды. Путано плел про горную республику и помощь Красной армии, а о том, что было в ящиках, которые грузили в аэроплан, не сумел сказать внятно ни слова. При упоминании же товарища Рахиль лицо его приняло диковатое выражение, в котором смешались страх, покорность и преклонение. Шергин предоставил ему шанс. Пленный безропотно согласился с предложенным и отправился рядовым в одну из рот.
Старый знакомый целиком занял мысли полковника. Когда-то, так давно, что прожитое казалось вечностью, Роман Бернгарт был известным в Петербурге карточным игроком, прожигателем папашиного наследства и завсегдатаем мистических салонов. Поговаривали, будто у него медиумические способности и связи при дворе — намекая, естественно, на всесильного Распутина. Шергин, недавний выпускник офицерской школы, никогда бы не свел с ним тесное знакомство — слишком разными были круги общения. Но однажды Бернгарт появился в доме, куда с недавних пор тянуло и его. Предметом их общего интереса была Мари, проводившая первую свою зиму в столице и несколько раз блеснувшая на балах. Вскоре ее затмили другие красавицы, более тонко ограненные природой и петербургской жизнью. Однако для Шергина она осталась единственной. Что же до Бернгарта, то и для него Мари сделалась единственной, на ком он решил сосредоточить свои усилия в ту сырую, туманную зиму.
Негласное соревнование завершилось в переулке недалеко от дома, где жила Мари, на исходе сезона мокрых снегов, в мартовских промозглых сумерках. Услышав наконец «да» от предмета любви, Шергин летел по улице, но был внезапно остановлен голосом из кареты, загородившей узкую проезжую часть. Отдернув занавеску, на него смотрел Бернгарт — стертым лицом без выражения. «Я знаю о тебе все, даже то, чего ты сам о себе не знаешь. Ты не сделаешь ее счастливой, потому что глуп, как большинство вояк. Она умрет раньше тебя. Твои дети умрут вместе с ней. Ты будешь жалеть, но поздно. Поздно. Станешь искать меня, но твоя судьба решена и не переменится. Будешь зарабатывать на хлеб извозом и умрешь нищим далеко от России. Я все сказал. Dixi». Чревовещательский голос умолк, окно задернулось, карета, прогромыхав, скрылась в радужном от фонарей тумане.
Вспоминая забывшееся, но вновь, как тогда, неприятно заворожившее чревовещание, Шергин начал искать разгадку судьбы. Какого зверя она представляет собой и какую власть имеет над человеком? Силой подчиняет его себе, или он сам безвольно отдается ей?
«Станешь искать меня…»
Предсказание ли определяется тем, что совершится в будущем, или будущее зависит от предсказания и никогда бы не стало таким без произнесенного в прошлом?
«Но теперь это не имеет значения, потому что я хочу найти его», — думал Шергин.
Лишь в отношении исписанных листков, которые он хранил вместе с прочими дорогими вещами в шкатулке красного дерева, это имело значение. Страница старого дневника и письмо, адресованное царю, — а в них вся жизнь России.
Неужели все бессмысленно — война, смерть, казни партизан, переменные успехи по линии фронта, красно-белого водораздела?..
На уроках Закона Божия в гимназии тучный батюшка с масляной бородой и елейным голосом объяснял вавилонское пленение евреев: иудеи впали в мерзость и идолопоклонство, за то были наказаны и томились семьдесят лет в плену для исправления. А перед тем пророк Иеремия вещал, что Иерусалим падет и храм будет разрушен.
Евреи сопротивлялись вавилонянам. Но кто они против Иеговы, карающего и милующего? И кто белые, со всеми своими армиями, против Христа? Если грехов в России накопилось на семьдесят лет очищения, кто смеет говорить, что он чист, и утверждать Святую Русь штыками да пушками? Где она, Святая Русь? Теплится огоньками в чьих-то душах и сердцах, зовет на мученичество. Не ушла, не канула в никуда, но слишком мало ее осталось. Если не вытащить из-под толстого слоя навоза, совсем задохнется…
К этой мысли Шергин подбирался долго и очень медленно, с отступлениями, разворотами, долгими перерывами. И, несмотря на страшное нежелание, приблизился вплотную. «Мы боремся против Него, — клокотало у него в голове, — мы, объявившие себя Святой Русью. Мы отвергаем Его промысел о нас и смело идем наперекор». Дикость этой мысли приводила в ужас. Он не хотел ей верить. Но она стояла у дверей и стучалась. Не лезла напролом, а вежливо, смиренно ждала, когда ее впустят. Она знала, что рано или поздно дверь перед ней откроется. И что хуже всего, Шергин тоже догадывался об этом.
— Василий, чаю!.. Васька!..
— Здеся я, здеся… чего так кричать-то… несу уже.
Васька расставил на крестьянском столе чайник, стакан и сухарницу с кусками плохонького ржаного хлеба.
— И чего так надрываться… — бубнил он, — я уж сколько лет Василий…
— С девками хозяйскими опять лясы точил? Смотри, выдашь военную тайну, — пригрозил Шергин, принимаясь за чай, — отправлю куда Макар телят не гонял.
— Батюшки, — всплеснул руками Васька, — шпиён я, что ли? Девчонкам свистульку вырезал. — Помолчав, он насупленно добавил: — С вами, вашскородь, никакой тайны не надо. И так туда идем.
— Куда? — не сообразил Шергин.
— Ну, туда… куда Макар не гонял. А вам чегой-то приспичило аж тыщу человек гнать.
— Не тысячу, а всего семь сотен.
Из той тысячи с лишним, что прочесывала с конца декабря Причернскую тайгу, трех сотен не досчитались после стычек с отрядами Рогова. Бандиты-анархисты показали себя отчаянными вояками, к тому же, доносила разведка, число их перевалило за несколько тысяч. Еще сотню солдат Шергин отправил в Барнаул с партией арестованных и донесением полковнику Орфаниди.
— Семь-то семь, а ну как бунт затеют?
Шергин посмотрел на Ваську, тот потупился и сделал дурашливое лицо.
— Ну-ка в глаза мне смотри. Слышал что или сам придумал?
— Так а чего думать-то, вашскородь, — виновато заморгал Васька. — Ахвицерам неведомо, куды идем, шепчутся на ваш счет, солдатики тож бурчат. Животы-то всем подвело, дырочки новые на ремнях вертят.
— Ахвицеры, — горько усмехнулся Шергин, — видал я этих ахвицеров. С миру по нитке надраны. С людьми работать не могут, выполнить боевую задачу не умеют. Солдаты — михрютки, винтовку, как дубину, держат, не стреляют — пукают в воздух. Не полк, а стадо. Две роты сносные, и в тех народ повыбило. А поглядеть на роговских партизан — любо-дорого. Мы прем дорогами, а те на лыжах по целине, привычные, таежники. Им засаду устроить — раз чихнуть. А как стреляют! На двадцать шагов подпускают и бьют наверняка.
— А что ж, оттого и убежали от них? — невинно предположил Васька.
Шергин поднял на него тяжкий взгляд.
— Не блажи, дурак.
Васька, испугавшись, на всякий случай отступил к двери.
— Так я это… так просто, вашскородь… А ушли из черных лесов, и ладно. И хорошо. Только б еще знать, куды теперь. А то все дорога да дорога. Воевать-то и не с кем. Нешто к кумыкам в гости?
Алтайских калмыков Васька недолюбливал, не имея при том никакого с ними знакомства.
— В гости к императору идем, — вдруг раскрыл Шергин тайну, сильно омрачась, — в горах у границы он где-то обжился.
— Ахти, — Васька аж присел от изумления, — к самому инператору? Вона, значит, как. Ну, тогда да-а… Дела, значит…
Он поскорее скрылся за дверью.
С утра уходили из деревни, притулившейся на широкой дороге. Ротные офицеры изыскивали последнюю возможность пополнить запасы продуктов, солдаты лениво топтались на морозце, смолили самокрутки с наполовину травяной махрой, впрягали лошадей в подводы. Картина привычная и почти мирная, но вдруг ее безмятежность разбили крики и бабий вой, будто здоровый булыжник метнули в тихую заводь. Шергин послал ординарца узнать, в чем дело. А пока тот узнавал, вопли разрастались, как круги на воде, — казалось, вся деревня заголосила: бабы, ребятня, псы, петухи, коровы. Всем было охота участвовать в возглашении беды.
Ординарец доложил: поручик Мятлев зарубил шашкой мужика — тот воспротивился изъятию трех мешков пшена и назвал поручика разбойником.
— Насмерть? — спросил Шергин, направляясь к эпицентру шума.
— Вчистую.
Двое солдат, не обращая внимания на вопли баб, взваливали мешки с пшеном на подводу. Возле трупа в окрасившемся снегу выла мужичка и бессмысленно дергала убитого за руку, будто надеялась, что встанет. Бабы-плакальщицы вокруг, завидев Шергина, ненадолго попримолкли. Рядом топтались несколько младших офицеров и совершенно бесполезный в этой ситуации полковой доктор.
