Владимир Владимиров - Повесть о школяре Иве
Он не уснул. Лежал с открытыми глазами. Сквозь прутья шалаша видел отблески костров, слышал говор и смех и, как ему показалось, песню, робкую, тихую и такую непривычную здесь, где в течение полугода никто и ноду–мать не мог запеть. И вот — песня. Люди узнали, что дю Крюзье убит и война кончилась. После песни вдалеке заухал филин. «Вот это привычное, — подумал Ив и спохватился: — Жуткое уханье ночной птицы привычнее песни!» Память восстановила все прожитое за эти шесть месяцев, напомнила о радужных надеждах бродячего школяра, бодро шагавшего в Париж с письмом к магистру Петру за пазухой, о двухголовой форели и непутевом жонглере, затащившем его в проклятый замок Понфор. А Эрменегильда? Что с нею? Неужели ушла в монастырь? Увидятся ли они? И сегодняшний день с его жуткой картиной диких расправ рыцарей друг с другом. И почему из‑за этого должны были сгореть Крюзье и Мерлетта? Как же можно петь, радуясь концу войны, когда неизвестно, что их ждет. Может быть, новый сеньор будет еще требовательнее и злее, чтобы быстрее восстановить свой сожженный и вытоптанный домен А вилланов — голодный рабочий скот с ярмом на шее — впрягут в непосильную работу за жалкую пустую похлебку и ломоть черствого хлеба…
Тревожная дрёма охватила Ива только под самый рассвет.
Лесной лагерь зашумел очень рано. Ива разбудила громкая песня. Он узнал голос Проспера. К нему присоединились женские голоса.
Ив вышел из шалаша и, подальше обойдя поющих, пошел к отцу Гугону. Его шалаш был пуст. Из соседнего вышел мальчуган.
— Не видел, куда пошел отец Гугон?
— За ним тетушка Сюзанна приходила и увела к больной.
Ив понял, что речь идет о слепой Жакелине. У нее он и нашел отца Гугона.
В землянке, где лежала больная, окна не было. Фитиль в глиняной плошке с гарным маслом горел тускло и коптел. Когда Ив вошел, Сюзанна приложила палец ко рту. Слышно было, как Жакелина шепчет что‑то низко наклонившемуся к ней отцу Гугону. Ив понял — исповедуется. Он кивнул Сюзанне, чтобы она вышла из землянки, и вышел сам. Они сели на траву.
— Умирает, — тихо сказала Сюзанна.
Помолчав, спросила:
— Пойдешь обратно в Париж?
Ив пожал плечами.
— А я останусь с матерью. Где‑нибудь попрошусь в деревне работать, может, пустят жить. Скажи там в «Лошади» хозяину, не устроит ли где маму, а я за половинную плату буду работать. Скажи, а я наведаюсь… Что это ты такой? И не стыдно тебе?
Ив молчал. Сюзанна встала, потрепала его по плечу и, улыбаясь, сказала:
— Счастливого тебе пути. Буду в Париже — свидимся. — И она пошла обратно в землянку.
Через некоторое время вышел отец Гугон. По низко опущенной голове его, по выражению лица Ив понял, что бедная Жакелина умерла.
— Пойдем, — сказал он Иву.
Молча они дошли до шалаша отца Гугона. Внимательно выслушал священник Ива, который говорил о своем желании остаться с вилланами из Крюзье и помогать им строить новую деревню. И, выслушав, сказал:
— Все, о чем ты говорил мне, сын мой, достойно похвалы, и чувства, руководящие тобою, поистине христианские, и не соглашаться с ними нельзя. Но послушай внимательно, что я тебе скажу. Ты начал учиться, и начал удачно, преуспеваешь в искусстве письма. И то и другое, как я не раз говорил тебе, открывает перед тобой широкий и ясный путь в жизни. Для чего же ты будешь бросать все удачно начатое, сходить с намеченного пути и становиться, хоть и с прекрасными намерениями, на путь, сулящий горе, нищету и несчастья? Послушай мой добрый совет. Трудись прилежно в совершенствовании искусства письма. Это даст тебе хлеб насущный, спасет от вечных бедствий нищеты, даст возможность спокойно изучать науки и посвятить себя славному подвигу просвещения людей. Свет науки озарит тьму невежества, и воссияет правда человеческая. И ты будешь в числе просветителей. Разве это не завидная участь, разве не радость для души? Как тогда в Крюзье, так и теперь повторяю тебе: вернись к магистру Петру, внимай его словам и учись прилежно. Помнишь, что сказал Жак–дровосек: «Выйдут вилланы на широкую дорогу, освещенную солнцем свободы, навстречу новой и мирной жизни!» А я прибавлю: «Солнцем свободы и знания».
Не согласиться с отцом Гугоном Ив не мог. Священник встал и обнял Ива:
— Вот так‑то будет лучше. А я, мой друг, уйду на время к братьям бенедиктинцам в монастырь под Орлеаном.
^ам многие знают меня и приютят. А когда в Крюзье появится новый владелец и отстроят новую деревню, я постараюсь вернуться туда. Если ты захочешь повидаться со мной, спросишь обо мне у магистра Петра, я буду сообщать ему и о моей жизни в монастыре, и о том, где искать меня, если уйду оттуда. А сейчас пойдем к бедной Жакелине. Я думаю, Сюзанна позаботилась уже убрать ее в последний путь. Пойдем и мы проводим ее к месту упокоения.
Как тогда, уходя в последний раз из Крюзье, Ив постоял у холмика свежей земли над могилой отца, так, уходя из орлеанского леса, он стоял на опушке у такого же холмика, под которым положили слепую Жакелину. Ив подумал, что порвалась еще одна и, может быть, последняя нить, связывавшая его с Крюзье. Да, нити все порваны и для него неизбежно должна начаться новая жизнь. Та, вехи которой указаны мудрым учителем его отцом Гугоном. Тем более, что удачное начало положено.
Оставаясь в деревне, он обречет себя на жалкое, полуголодное существование, рабское. А вооружившись знаниями, он завоюет себе место в жизни. Отец Гугон сказал: «И ты будешь в ряду просветителей». Разве это не достойная цель, открывающая «широкий и ясный путь в жизни»? Конечно, это так.
Уходил он ранним утром. Отец Гугон напутствовал благословением и словами о благополучном завершении всех намерений Ива, который со своей стороны обещал учителю добросовестно следовать его наставлениям. Ив обнял и крепко поцеловал доброго человека. Все вилланы пошли проводить Ива до опушки. Сюзанна и Проспер пошли дальше. С ними Ив распрощался на повороте дороги, у того холма, с которого они с Проспером день назад смотрели на рыцарский бой.
— Мы всегда будем помнить о тебе, Ив, — сказала Сюзанна. — Мы найдем тебя.
— Найдем и увидимся! Счастливого пути!
— Не забывай и ты нас!
Они кричали вслед уходящему Иву и махали ему рукой. Ив обернулся и, сняв шляпу, помахал им в ответ.
Дорога круто сворачивала с холма и поднималась в гору. Пройдя несколько шагов, Ив остановился, вглядываясь В сторону поля, где шел бой. В утренней дымке оно лежало пустое и серое. Над двумя краями его кружили черные вороны и слышался клекот ястреба. Отвернувшись, Ив перебросил мешок с одного плеча на другое и зашагал быстрее. Позади алела утренняя заря, перед ней отступала мгла, дальняя дорога и леса становились все светлее и светлее, и наконец первые лучи тихого дня позолотили их. Серебристыми пятнами заиграла меж ветел Эра, и безоблачное небо засияло прозрачной голубизной над раскинувшимся впереди радостным простором. Ив шел, изредка садясь отдохнуть на несколько минут, и снова шел. С холма, на который к полдню привела дорога, Ив увидел широкий луг и на нам виллана, правившего косу, за рощей — соломенную крышу деревянного дома, над ней — столбик синеватого дыма, а за ними — знакомую Орлеанскую дорогу.
Ив полной грудью вдохнул чистый воздух и сбежал по крутому склону холма.
Глава XXIII
«ЖЕЛЕЗНАЯ ЛОШАДЬ»
Прошло пять лет.
В жаркий, безветренный июньский вечер последнего дня парижской ярмарки на Малом мосту происходила уборка. Служанки с метлами в руках поднимали пыль, сметая в реку мусор, скопившийся за несколько ярмарочных дней. В Сену сыпалось тряпье, черепки кувшинов, гнилые овощи, конский навоз, разломанные корзины и всякий другой хлам.
В этой густой пыли, посылая ко всем чертям торопливых уборщиц, уходили и уезжали собравшиеся со всех концов страны на парижскую ярмарку крестьяне с вьючными ослами, повозками и ручными тележками, купцы и труверы верхом на лошадях, со своими слугами, бродячие школяры и магистры, клирики и монахи, паломники, нищие и жонглеры, и между ними, конечно, городские мальчишки, шнырявшие в обе стороны с гиканьем, песнями, свистульками, бубенцами. Началось все это с утра и длилось до самых сумерек.
В таверне «Железная лошадь» с утра было полно народу, а к вечеру все меньше и меньше — торопились засветло добраться до своих деревень, до придорожных постоялых дворов или таверн, где можно было переночевать. Тускло горел фонарь, больше освещая потолок, чем самую таверну, где ог Стола к столу переходила женщина и собирала пустые кувшины и кружки, вытирала пролитое на столы вино. В темном углу у выходной двери, сидя на скамье, спал человек, положив голову на стол, заставленный пустыми кружками. Пестрое полосатое блио было изодрано, рваный грязный мешок на полу завязан узлами, с ним рядом — разбитая виола. Женщина подошла взять кружки и стала расталкивать спящего:
