Анатолий Субботин - За землю Русскую
— Благодать и мир да пребудут с вами, мужи нову-городстии! Во имя отца, и сына, и святаго духа!..
— Аминь, — ответил за всех первый владычный боярин Якун Лизута. Он появился в палате вслед за владыкой.
Служки зажгли восковые свечи.
— Владыка архиепискуп недужит нынче, мужи, — опускаясь на свое место, рядом с местом архиепископа, нарушил молчание Лизута. — Благословил он мне, болярину своему, начать совет.
— О чем совету быть, болярин Якун? — спросил Никифор Есипович. Лицо его с выдавшейся вперед редкой бородой выражало не то недовольство, не то удивление тому, что услышал он от владычного боярина.
Лизута ответил не сразу. Он помолчал, как бы ожидая, о чем еще молвят верхние? Но так как никто из бояр не открыл уст, Лизута привстал и заговорил:
— Есть тревога, Никифоре, у Великого Новгорода. Иноземные гости, что сидят на Готском дворе, жалуются на пошлины наши, — молвил и прищуренным взглядом обвел палату. — И на то жалуются, — продолжал, — обегают-де нынче на Новгороде сукна ипские и лангемаркские, мало берут соленой рыбы и мальвазеи. Мало-де и своих товаров дают новгородцы на иноземные ладьи. В клетях у новгородских торговых гостей много воску, льна и мехов дорогих — всего, в чем нуждаются иноземцы, но гостиное добро не идет на торг; новгородские гости сами собирают ладьи в Висби. И болярство вотчинное, чьим умом и силою славен Великий Новгород, тоже запирает ворота перед иноземцами. Ломятся от богатой дани с вотчин болярские клети, но добро из клетей идет не на торг, а житым людям да гостям новгородским. Правда, ох правда, мужи, в жалобах иноземцев, — вздохнул Лизута. — Милостивы мы к своим. Иноземцы за воск, за лен, за железные крицы дают серебро и дорогие товары, а мы, по неразумию своему, отдаем добро житым людям и гостиным по долговым грамотам. Давно ли слышали на княжем суде, как князь Александр винил гостей из Висби за то, что не везут они на торг в Новгород железа и меди. Все мы слышали княжее слово и молчали, не молвили, что и сами не даем железа на иноземные ладьи, браним иноземцев. Болярин Стефан намедни, — Лизута остановил взгляд на Стефане Твердиславиче, — чуть ли не боем выгнал иноземных гостей со своего двора.
Стефан Твердиславич даже приоткрыл рот, слушая Лизуту. Он готовился поддакнуть куму, сказать, что у него, как у всех верхних людей на Новгороде, много в ларце долговых грамот и бирок гостей новгородских. Не пора ли вотчинному боярству брать за товар серебро, а не долговые записи. И сказал бы о том Стефан Твердиславич, но, услышав, что Лизута назвал его имя, — забыл обо всем, что думал. В жар бросило боярина.
— Не о том ли твердишь, кум, что не волен я над своим добром? — насупив брови и подавшись вперед, перебил Твердиславич гладкую речь Якуна Лизуты. — Были у меня гости с Готского двора, слышал я их речи. Рта мне не дали раскрыть. Только заикнулся о цене — они перемигнулись по-своему и с поклоном: возьмем-де, осударь-болярин, и воск, и меха, и другое добро по твоей цене… Не по мне, славные мужи, торг с иноземцами, — сказал и, как бы ища сочувствия себе, оглянулся на бояр. — Не по мне. Не гнал я иноземцев, не ругал их, а ворота перед ними велел открыть холопам. Подобру пришли гости, подобру и ушли.
— А меха и воск, Стефане, ты отдал Афанасию Ивковичу, — усмехнулся на слово Твердиславича Есипович.
— Отдал, Никифоре, — подтвердил Твердиславич. — Побранил его и со двора велел гнать, а отдал.
— За серебро отдал-то?
— За толику серебра и за грамоту долговую.
— Горяч ты, Стефане, — примирительно произнес Лизута. — Нынче что скажем, мужи, о жалобе иноземных гостей?
— Не торговали иноземцы на Новгороде без пошлин, Якуне.
— Слух был, будто двор святой Софии и ты, болярин Якун, приняли иноземцев, дали им воск и железо кричное, — поднявшись и выступая вперед, неожиданно промолвил боярин Сила Тулубьев. — Ладно ли так, мужи? Чаю, князь Александр не спуста намекнул о железе и меди гостям из Висби. Немцы и свей хвалятся железными умельцами, а железных изделий своих на Русь не дают. По совести ли, боляре, везти нам железо на ладьи иноземные?
— В торге всяк волен, — побагровев и махая руками, Лизута остановил Тулубьева. — Пора бы тебе, Сила, ведать о том.
— Прости, болярин, худородного! — Тулубьев, подражая Лизуте, схватился за поясницу. — По худородству-то своему не пойму гнева твоего на правду.
— Не о правде толк, а не дело ты молвил. Как бы совету нашему за малыми делами больших не обойти.
— Велишь снять пошлины с иноземцев?
— Пекусь не о пошлинах, а почто иноземных гостей гнать со двора без торгу! — выкрикнул Лизута.
— Как же оно, Якуне, — не вытерпел, снова подал голос Стефан Твердиславич. — Не ослышался ли я? Не твое ли слово было, что в торге всяк волен?
— Мое. Что молвил я, то и молвил. К выгодам дому святой Софии даны на готские ладьи железные крицы. Иная у совета господ забота нынче: даст ли Господин Великий Новгород льготы гостям иноземным, послушает ли их жалобы?
— И отцы и деды брали пошлины, как стоит Новгород.
— И торг был.
— Не перечит совет господ торгу, а пошлины… Какие брал Новгород с иноземных гостей, таким и быть.
— О том и я молвил, мужи, — всем своим видом стараясь показать, что слово его — слово совета господ, начал Лизута. Он понял, что верхние люди не против торга с иноземцами, но пошлин не снимут без воли веча и князя. — Решим, как молвили, и запишем в грамоты. Еще малое слово есть у меня, мужи: книжника, прибывшего в Новгород от владыки митрополита, князь Александр Ярославич выгнал из Нередицкого монастыря и грозил изгнать из Новгорода. Не сталось бы в том обиды митрополичьему двору? Примет ли княжий грех Великий Новгород? Терпел Новгород беды от Всеволодова и Ярославова княжения, князь Александр характером пошел в деда…
— Не чтит ряды Александр Ярославич, — поддержал Лизуту чей-то угодливый голос.
— Может, княжие, может, иные чьи люди в моей вотчинке на Маяте, в Заильменье, кабана заполевали и лужок вытоптали, — не разобрав, о чем говорят в палате, подал голос Водовик. — Искать с кого, не знаю.
— Ох! — насмешливо вздохнул Сила Тулубьев. — Изловил князь зайца в лугах болярина Водовика, то-то горе Великому Новгороду.
— Не о лужках, не об охотничьих забавах быть слову совета господ, — боясь, как бы в мелких спорах не забылось то, о чем сказал он, строго произнес Якун Лизута. — Поклонимся ли, мужи, старыми вольностями нашими перед князем? На вече у святой Софии молчали мы, не сталось решения и грамот не писали…
— На вече слово черных людей, а слово Великого Новгорода в совете господ, — хмуро, сердясь на Лизуту за давешнюю обиду, не обращаясь ни к кому, молвил Стефан Твердиславич. — Не нам, верхним людям, рушить старый обычай.
— Истинно молвил, Стефане, — одобрил речь Твердиславича Никифор Есипович. — Болярством старым и святой Софией славен Новгород, Господин Великий. Без болярских вотчин не было б торгу, не по что стало б идти на Новгород иноземным гостям. Мои вотчинки, кроме ближних, и в Бежичах, и на половине Обонежья, а на вече мой голос рядом с крикуном, у коего всего добра язык да воля.
— Не своим ли богатством и вотчинами, болярин, думаешь заступить Великий Новгород? — заслоняя Есиповича, спросил у него Сила Тулубьев.
— Заступлю. Не приду у тебя молить подмоги. В твоих-то вотчинках, Сила, на уповоде обернешься, а мои в год не объехать.
— То-то и не люб тебе князь Александр! — выкрикнул Тулубьев. — Не от врагов иноземных, а от князя, от дружбы с Суздалем заступаешь Новгород.
— Ну-ну, полно, Сила! — вступился за старое боярство Стефан Твердиславич. — И мне, как болярину Никифору, люб вольный Новгород, Господин Великий, а вам, чьи вотчинки свились на сорочьем хвосте, как и гостиным людям и ремесленным, люб союз с суздальцами.
— Нам люба, болярин, Русь великая, — выпрямясь, как бы с высоты роста своего громко произнес Тулубьев в ответ Твердиславичу. — Нам любо, чтобы все русские города и люди русские сложились в одно слово, чтобы не вотчинами боляр своих возносились земли русские друг перед другом, а торгом русским, силой воинской и единой волей…
— А головой над Русью сел бы суздальский Ярослав! — оборвав Тулубьева, крикнул Лизута. — Что ж, мужи, послушаем Силу, поклонимся худыми вотчинками нашими и Великим Новгородом Ярославу!
Тишина. Будто туча грозовая поднялась над Грановитой. Коротка и насмешлива речь Лизуты, первого болярина владычного, но сказал он то, что горше всех бед тревожило сердца верхних людей новгородских. Казалось, вот-вот разразится буря. Много горьких слов будет сказано, много обид выплеснется. Ни мира, ни дружбы не знать после. В этот миг владыка, казалось безучастно слушавший речи бояр, вдруг приподнялся. Черные попы подхватили его под плечики. Подняв костыль, владыка троекратно стукнул им о пол.
