Юрий Вяземский - Детство Понтия Пилата. Трудный вторник
«Спускайся теперь. Пойдем дальше».
Я даже не пошевелился. И голос сказал:
«Сыночек, не бойся, это я, Лусена».
Я не двигался.
Голос надолго замолчал. А потом сказал:
«Сыночек, если ты не спустишься, мне придется подняться к тебе и спустить тебя силой».
Я тут же начал спускаться. И опять-таки не потому, что испугался угрозы. Как бы тебе объяснить?… Представь себе, что за человеком пришел демон смерти и позвал в путь. Что тут делать? Разумеется, пойдешь. Куда денешься?…
Внизу я не встретил никакой Лусены. Мне протянуло руку какое-то странное существо, вымазанное в глине, облепленное мхом; и ветки торчали из головы, и каким-то фиолетово-зеленым светом (разве может быть такой цвет?) вспыхивали глаза, когда существо это обращалось ко мне.
А говорила она примерно одно и то же:
«Сыночек, не бойся, это я, Лусена». Или: «Иди за мной, сыночек, и ничего не бойся». Или: «Я с тобой, сыночек. Не бойся ничего».
И так мы шли целую ночь между деревьев. А на рассвете вышли к реке и, зарывшись в листья, уснули.
Через несколько дней, когда я обрел дар речи – дней десять я не мог произнести ни звука, а потом с великим трудом стал выговаривать слова, потому что заикался чуть ли не на каждом слоге, – когда я снова заговорил, я первым делом спросил Лусену:
«Как… ты… меня… нашла?»
И моя мама-мачеха мне ответила:
«А как я могла тебя не найти – единственного, кого мне оставили?»
XXIX. С твоего позволения, Луций, не стану в деталях описывать наши блуждания.
Скажу лишь, что, благодаря Лусене, мы отнюдь не блуждали, а двигались быстро и точно: по реке, которая оказалась Гунтой, вышли на проселочную дорогу, ведущую к Амизии; затем по правому ее берегу поднялись до самых истоков, а там через лес по нахоженным тропам добрались до Ализона.
Скажу также, что Лусена воистину обладала, как говорят некоторые, даром Протея. И в первую ночь была кустом; затем стала диким германским зверем, безошибочно находящим дорогу; а после превратилась в немую чужестранку, ограбленную и изнасилованную римскими солдатами.
Она за несколько стадий чувствовала приближение людей, и мы всякий раз прятались в кустах или на деревьях.
Она запретила примыкать к другим беглецам, объяснив: «Чтобы выжить, сыночек, надо быть только вдвоем».
Представь себе, Луций! Когда на третий день мы подошли к одному из бруктерских селений, Лусена разделась донага, исцарапала себе лицо, острым суком разодрала себе ноги в паху, с меня тоже совлекла остатки одежды и, дважды сильно ударив, разбила мне нос и под глазом поставила синяк. Оставив меня голым, а срам свой прикрыв опоясанием из веток и листьев, Лусена ворвалась в одну из варварских хижин, припала к очагу и, мыча и рыдая, стала простирать руки к хозяевам.
Нас тут же омыли, потом накормили, затем одели в варварские лохмотья. Какая-то старуха принялась было лечить Лусену мазями и притираниями. Но мать моя вырвалась от нее, стала обнимать ноги хозяину, целовать руки хозяйке… Нас скоро отпустили, снабдив на дорогу сушеной свининой, ячменными пирогами и деревянной баклажкой с водой. Двух юношей отправили вместе с нами, чтобы они вывели нас на дорогу, ведшую к Амизии.
«А если бы они догадались, что мы римляне?» – многим позже спросил я Лусену.
«Ты не мог говорить. Я мычала. Как они могли догадаться? – ответила Лусена и добавила: – А если бы и догадались, по их обычаям каждого человека, вошедшего к ним в дом и припавшего к их очагу, они считают своим гостем, обязаны делиться с ним пищей, одеждой и ограждать от обид… Это варвары, сынок. У них странные нравы».
Скажу, наконец, что Арминий с сообщниками три дня готовились к жертвоприношению, два дня пировали и праздновали и еще три дня добирались до Ализона. Итого, семь дней. А мы уже на утро шестого дня вышли к Лупии и переправились в Ализон.
Бегство наше закончилось.
Но даже в Ализоне я не смог начать говорить, хотя несколько раз пытался.
XXX. Историки теперь пишут, что комендант Ализона Луций Цедиций, старый солдат и опытный офицер, оказал решительное сопротивление восставшим германцам, что стрелки его отогнали от городских валов марсов и бруктеров, не имевших дальнобойных метательных орудий. Когда же у осажденных вышли последние запасы, а подкрепление всё не появлялось, Цедиций в одну темную ночь выступил из крепости, обремененный женщинами и детьми, неся тяжкие потери от нападения германцев.
Тут всё неправда, дорогой Сенека. Когда мы прибыли в Ализон, никто не осаждал его. Луций Цедиций – на самом деле весьма молодой человек, не имевший военного опыта – откровенно признался своему гарнизону, что, учитывая создавшееся положение, нет никакого смысла дожидаться осады и блокады, а следует на следующий день двигаться к Рейну.
Никто ему не возразил. В городе решили остаться только местные германцы и некоторые из галлов. А весь гарнизон в сопровождении женщин и детей на следующее утро выступил из Ализона и по Друзовой дороге направился на запад, к Старому Лагерю.
Никто на нас не нападал, потому что германские воины в это время шли от Фанской котловины к Ализону, а марские пастухи и крестьяне, через земли которых мы проходили, никогда бы не решились напасть на колонну, в которой грозно вышагивали три когорты римских легионеров.
Во время этого перехода ко мне стала возвращаться способность говорить. И сначала я произносил отдельные слова. Затем стал складывать слова в предложения. И одна из первых фраз, которую я не побоялся произнести так, чтобы ее слышали ехавшие и шедшие рядом с нами, была следующей:
«Отец… поклялся… Геркулесом… что он… не погибнет… Когда он… вернется… мама?»
«Когда боги ему позволят, тогда и вернется», – ответила Лусена и прижала мою голову к своей груди.
Часть третья
Царский сын
Глава десятая
Сын Давидов
Когда же собрались фарисеи, Иисус спросил их:
Что вы думаете о Христе? чей Он сын? Говорят Ему: Давидов.
Говорит им: как же Давид, по вдохновению, называет Его Господом, когда говорит:
«Сказал Господь Господу моему: седи одесную Меня, доколе положу врагов Твоих в подножие ног Твоих»?
Итак, если Давид называет Его Господом, как же Он сын ему?
И никто не мог отвечать Ему ни слова; и с того дня никто уже не смел спрашивать Его.
Глава одиннадцатая
Отверженные
I. «Когда боги ему позволят, тогда и вернется», – сказала Лусена про своего любимого мужа и моего злосчастного отца, Марка Понтия Пилата…
Надо позвать Перикла… Зачем? Пока не понимаю. Но знаю, что надо позвать…
Диоген! Где ты?… Диоген, вызови Перикла… Ну так разыщи! Или вели разыскать!..
Пока Диоген разыщет Перикла, и тот придет в баню, я успею понять, зачем мне понадобился мой секретарь…
II. Когда с отрядом Луция Цедиция мы добрались до Старого Лагеря, туда уже прибыл из Верхней Германии Луций Ноний Аспрена со Вторым и Четырнадцатым легионами, оставив в Могонтиаке лишь вспомогательные войска.
Историки согласно утверждают, что это стремительное перемещение вдоль Рейна двух боеспособных легионов и их своевременное появление в Старом Лагере не позволили мятежным германцам развить успех на Левобережье и, может статься, подтолкнуть к восстанию некоторые галльские племена. Тут я не могу с историками не согласиться.
III. Второй и Четвертый легионы Аспрены разместились в зимних лагерях Восемнадцатого и Девятнадцатого легионов, а те бараки, которые еще недавно принадлежали Семнадцатому Друзову Великолепному, теперь были отданы беженцам и тем немногим солдатам и низовым командирам, которым чудом удалось спастись из Фанской котловины.
Они, конечно же, рассказывали о страшном избиении. А некоторые даже присутствовали при казнях. Их оставили в живых, так как собирались превратить в рабов. Но позже им удалось бежать из-под стражи, пробраться к Лупии…
Жуткие они рисовали картины.
Меня же в их рассказах интересовало одно: что стало с моим отцом, Марком Пилатом? Погиб он и как принял смерть? Или, может быть, – слава великим богам! – ему удалось спастись?
Из почти сотни бежавших, которых мне удалось опросить – я уже обрел дар речи, но сильно заикался, медленно и с великим трудом перебирался, точнее, перескакивал с одного слова на другое, так что некоторые мои собеседники не выдерживали моих мучений, отмахивались от меня и не желали со мной разговаривать, – так вот, из сотни бежавших мне удалось отобрать лишь четырех, которые утверждали, что видели Испанца – так солдаты прозвали моего отца. Но все они по-разному рассказывали.
Первый утверждал, что собственными глазами наблюдал, как Испанца распинали на дереве в дар Луне-Танфане, и что на него просто невозможно было не обратить внимание, потому что, в отличие от других распинаемых, которые кричали и дергались от боли, он, когда его приколачивали к дереву, смеялся и издевался над своими мучителями; потом, уже распятый, принялся распевать похабные песенки, которые солдаты обычно поют во время триумфов; а перед самой смертью якобы воскликнул: «Ну, всё! Вар, иду к тебе, чтобы ты, старый дурак, поцеловал меня в задницу!»
