Юрий Вяземский - Детство Понтия Пилата. Трудный вторник
А тут еще откуда-то справа на геркулеса налетел Сервий Колаф и ударил германца мечом – в спину и под лопатку. Но марс-великан от этого удара даже не покачнулся. И пришлось Сервию выдергивать свой меч и снова колоть геркулеса – на этот раз в шею возле ключицы.
Лишь тогда великан стал медленно оседать назад и рухнул, наконец, навзничь, так что Лусена оказалась поверх него, словно в любовном экстазе, в позе всадника, как говорят любимые тобой греки.
И Сервий Колаф быстро раздвинул руки обнимавшего ее геркулеса, но оторвать от убитого влипшую в него женщину Сервию так и не удалось – до тех пор, пока он не схватил ее за волосы и не рванул на себя.
И тут я увидел лицо танцовщицы. Потому что назвать ее Лусеной и матерью у меня и сейчас язык не поворачивается.
Медуза Горгона? Ламия, пожирающая людей?… Нет, всё не то! Потому что у этих женских чудовищ злобные, зверские лица. Ее же лицо, побелевшее от ярости и красное от крови, представь себе, дышало радостью, торжеством, упоением. И, выплюнув изо рта какой-то окровавленный кусок, это неистовое создание, безумно на меня глядя, проскрипела, прохрипела, прорычала каким-то утробным, словно загробным шепотом-криком:
«Беги! Беги!! Беги!!!»
Я побежал…
Надо еще выпить вина… На этот раз неразбавленного… Нет, лучше еще раз зайду в калдарий и там отогреюсь…
Дай-ка попробую произнести вслух какую-нибудь фразу… Да нет, конечно, не заикаюсь… Слишком живое у меня воображение…
В лаконик, в потельню… Вот хорошо… Сесть и не двигаться, пока не пройдет озноб…
И хватит, надо заканчивать с германскими воспоминаниями!..
XXVII. Историки подробно описывают, как происходило избиение оставшихся в лагере.
Но нам это, Луций, зачем? Я этого избиения не видел.
(2) Историки затем сообщают, что взятые в плен офицеры и солдаты были подвергнуты мучительным и унизительным казням.
Нет, Луций, то были не казни, а жертвоприношения. И это во-первых.
Во-вторых, произошли они не в день последнего сражения, а через два дня после разгрома. Ибо в восьмой день до октябрьских календ, сразу же после битвы, германские женщины бросили жребий и сказали: нет, день неблагоприятный. В седьмой день опять бросили – и снова отказали Арминию. И лишь на следующее утро радостно объявили: ныне можно славить и благодарить великих германских богов!
Тогда стали делить и сортировать пленных. Сначала на две группы: на тех, кого можно продать в рабство, и на тех, кого следует принести в жертву. Последних, в свою очередь, снова разделили – в соответствии с тем, каким богам собирались преподнести.
(3) С твоего позволения, несколько слов о германских богах. Ибо наши историки в них постоянно путаются. А ведь еще божественным Юлием замечено и записано: «Германцы веруют только в таких богов, которых они видят и которые им явно помогают, – а именно: в солнце, Вулкана и луну; об остальных богах они не знают и по слуху».
Три главных бога, таким образом, перечислены. Им до сих пор поклоняются германцы. Но называют их по-разному.
Солнце херуски называют Отаном, хатты – Вотаном, а марсы и бруктеры – Вальданом. Они представляют его себе одноглазым великаном, который единственным свои глазом всё видит и обо всех знает.
Луне они все поклоняются. Но марсы, например, полагают Луну мужчиной и называют Тамфаном, а бруктеры – женщиной и богиней Танфаной.
А третий их бог, которого божественный Юлий назвал Вулканом, а нынешние историки предпочитают именовать Геркулесом, – с одной стороны, он вроде бы, действительно, Вулкан, потому что изображается с молотом, а с другой стороны – скорее Геркулес, потому что великий воин, а не кузнец. И херуски, у которых он главный, называют его Сегом (отсюда, кстати, происходят имена некоторых их князей: Сегест, Сегимер, Сегимунд). Хатты называют его Сигом, марсы – Зигом. А как именуют его бруктеры, мне не удалось разузнать.
(4) Так вот, этим трем германским богам и принесли в жертву несчастных римских пленников.
Солнцу-Отану посвятили прихлебателей Вара – торговцев и адвокатов, потому как Солнце у германцев ответственно прежде всего за благоденствие, процветание и приумножение. Видимо, решили, что эти богачи лучше всего подойдут именно Солнцу и, наконец-то, вместо того чтобы грабить Германию, послужат ее благосостоянию.
Как это принято у херусков, Арминий предложил заживо сжечь посвященных. Но хатты, марсы и бруктеры воспротивились, напомнив, что по их обычаям, жертвы Вотану или Вальдану предаются земле, ибо солнце восходит от земли и в землю уходит.
Арминий, приняв во внимание, что против его предложения высказались сразу три племени, согласился и приказал готовить обширные ямы, куда принялись зарывать многочисленных пленных. Разумеется, живыми.
В отношении других богов разногласий не возникло.
Для Луны-Танфаны было отобрано сто самых молодых легионеров, ибо Танфане нравятся юные и прекрасные. Все они были распяты на деревьях, в священной роще Танфаны, которую бруктеры учредили и содержат на южном склоне так называемого Тевтобургского леса, а точнее – в местности Фане.
Сегу же (или Вулкану-Геркулесу) были посвящены сплошь офицеры: то есть оставшиеся в живых трибуны и центурионы. Верили, что их мужество и опыт придутся по вкусу германскому богу-воителю, и он одарит в ответ храбростью и сноровкой своих подопечных – херусков и хаттов, бруктеров и марсов.
Сеговы жертвы умерщвлялись на алтаре возле западного озерца. Сперва жертвенным ножом им разрезали грудь, вырывали сердце, сцеживали кровь в священные сосуды, а затем ударом молота проламывали черепа, отрезали головы и насаживали их на сучья деревьев. И рядом с головами развешивали трофейное римское оружие и значки когорт и манипул.
(5) Там же, как свидетельствуют, были с особой торжественностью умерщвлены зять и сын Вара, Публий Кальвизий и Секст Квинтилий, два легата, сдавшихся в плен и надеявшихся спасти свои жизни.
(6) Тело покончившего с собой главнокомандующего, Публия Квинтилия Вара, подверглось вопиющему надругательству. Его привязали за ноги к коню и в течение трех дней с радостными криками волочили по полю, сквозь кустарники и через рытвины. Но голову мертвецу отрезали еще в самом начале. И когда Арминий перед началом жертвоприношения произносил с возвышения победную речь, Сезитак, сын Сегимера, на глазах у германцев, разжав кинжалом мертвой голове рот, набивал его золотыми монетами и мелкими золотыми украшениями, взятыми из сокровищницы Вара.
А после голова была отправлена маркоманскому царю Марободу.
(7) Рассказывают, что с отрубленных голов наиболее отважных римских центурионов германцы счистили мясо, отделали черепа в золото и, превратив их в чаши, совершали по праздникам возлияния.
Таких черепов, говорят, было три или четыре. И я не знаю, вошли или не вошли в их число головы Лелия и Курция, ибо мне так и не удалось выяснить, были ли доблестные примипилы похоронены в месте своей гибели, на болоте, или же их израненные тела захватили собой, дабы торжественно похоронить в Старом Лагере…
(8) Жертвоприношения, повторяю, были совершены в шестой день до октябрьских календ. А потом еще два дня варвары пировали и бражничали.
И это спасло нас с Лусеной.
XXVIII. Ты помнишь? Лусена крикнула: «Беги!», и я убежал. И в первый день Фортуна еще несколько раз мне улыбнулась.
Во-первых, как Венера Париса, Великая Богиня словно окутала меня облаком, и хотя вокруг меня некоторое время кипело сражение, никто из воинов меня не заметил.
Во-вторых, будто кто-то меня надоумил, и я вскарабкался на высокое дерево, на котором обнаружить меня могли только птицы.
В-третьих, когда уже почти стемнело, под деревом я услышал странный звук, похожий на стон ночной птицы, которую в Гельвеции называют ламфадами (а как их называют у нас, я не знаю, потому что в Италии они не водятся).
Звук этот повторился снова и снова. Я посмотрел вниз, пригляделся и установил, что он исходит от небольшого куста неподалеку у основания дерева, на котором я нашел себе убежище. Куст этот через некоторое время пришел в движение, и тут я понял, что это не куст, а человек. Тем более что куст-человек прошипел-прошептал снизу:
«Сыночек, не бойся, это я, Лусена. Ты сиди пока, а я осмотрюсь вокруг».
Куст чуть отодвинулся в сторону и сразу же затерялся среди других кустов. А я еще крепче прижался, прилип, примерз к стволу дерева.
Страха во мне не было. Я давно уже пребывал в каком-то странном состоянии, в котором не чувствуешь ни ужаса, ни боли, ни холода, ни жажды, – словно ты некое бесчувственное и безразличное существо, уже не человек, но еще не призрак, потому что куда-то бежишь, зачем-то карабкаешься на дерево, цепляешься за сучья и прилипаешь к стволу.
Примерно через час среди кустов вновь прозвучал голос:
