На скалах и долинах Дагестана. Среди врагов - Фёдор Фёдорович Тютчев
В то утро, когда русские подходили к аулу Ашильты, с Петром Андреевичем приключился один из таких припадков. С членами, крепко скованными мертвенной неподвижностью, со стороны глядя, его легко можно было принять за труп; даже сердце едва билось, но в то же время сознание не покидало его, он ясно чувствовал свое бытие, и доносившийся извне шум резко отпечатлевался в его мозгу.
Вдруг где-то близко-близко, чуть ли не над самой головой, как ему показалось, что-то прогудело, раз дался глухой удар, треск, визг и свист.
Спиридов хотел подняться и не мог, — члены не повиновались ему; тем внимательнее он прислушивался, недоумевая, что бы значил этот необычайный шум. Так прошла минута, две, может быть, час, может быть, вечность, — во время своих припадков Петр Андреевич терял способность ощущать время, — и внезапно весь аул ожил. Откуда-то снизу зарокотали выстрелы, сначала одиночные, затем все чаще и чаще, в ответ на них загремела пальба в самом ауле. Поднялся вой и стон. Хриплые крики мужчин заглушали голоса воющих женщин и плач детей. Ружейная трескотня разгоралась, послышались отдаленные, едва уловимые ухом, раскаты вспыхивающего "ура"…
Спиридов понял, что на аул напали русские… Он вторично хотел вскочить на ноги, но опять не был в состоянии двинуть хотя бы одним членом. Между гем гул битвы быстро приближался. В общем хаосе разнородных звуков Спиридов ясно стал различать русские командные слова и возгласы… Сердце его заныло… Каждую минуту русские могли появиться около туснак-хана, а он не мог подать о себе известия ни единым звуком… Вдруг оглушительный грохот потряс тишину тюрьмы: несколько человек ожесточенно били прикладами и камнями по толстым доскам дверей, они с гулом посыпались на пол, дверь слетела с петель, и в туснак-хан ворвалось несколько человек солдат. Попав с яркого солнечного света в полутьму, они в первую минуту остановились ослепленные и, боясь засады, попятились назад, всматриваясь в полутьму туснак-хана.
— Ребята! — крикнул один, очевидно, более других глазастый. — Никак покойник лежит.
— Покойник и есть, — подтвердили другие и с любопытством подошли к Спиридову.
— Ишь, бедняга, худой какой, — ровно скелет.
— Должно, еще недавно померши, не совсем застыл.
— Кто бы это мог быть?
— Похож как бы русский, пленный. По обличию на татарина не смахивает.
— Пожалуй что.
Переговариваясь таким образом, солдаты оглядывали Спиридова со всех сторон, но в это время невдалеке от туснак-хана раздались частые выстрелы и крики. Русское "ура" сливалось с воплями мюридов "Алла-га, Алла-га!"
— Ребята, бьются… наши, ура! — возбужденно крикнули солдаты и опрометью бросились из туснак хана.
Завязавшаяся свалка удалилась; очевидно, горцы не выдержали и бежали, преследуемые русскими. Спиридов лежал по-прежнему недвижим; в нескольких шагах от него валялась сорванная с петель дверь, свежий воздух ласковой струей вместе с солнечными лучами ворвался в угрюмое подземелье, и под влиянием света и тепла Петр Андреевич почувствовал, как тело его начало согреваться, кровь усиленно за билась в жилах и широкой волной прилила к сердцу. Он глубоко, всей грудью, вздохнул, поднял голову и медленно поднялся на ноги. Он был так слаб, что едва мог сделать несколько шагов. Пошатываясь, побрел он из туснак-хана, жадно ловя ртом свежий воз дух; но в ту минуту, как Спиридов уже подходил к выходу, ему навстречу вбежало несколько человек горцев под предводительством Наджав-бека. Старик был в крови, без папахи, в изодранной черкеске, с обнаженной шашкой в руке. За ним следовали его нукеры и мюриды. В одно мгновенье Спиридов был окружен, скручен арканом и вытащен из туснак-хана; несколько рук грубо подхватили его и перебросили через седло… лошади понеслись. Со всех сторон гре мели выстрелы, пули с протяжным свистом бороздили воздух. Спиридов молил Бога, чтобы какая-нибудь из них поразила его. Смерть представлялась ему в эту минуту блаженством. Сквозь грохот ярой битвы всад ники Наджав-бека, отбиваясь от наскакивавших на них то и дело милиционеров и казаков, во всю прыть своих лошадей вынеслись из аула и, обогнув вершину, сломя голову помчались по направленно к Чиркату.
Солдаты принесли Дуню в лагерь, к палатке, где находились раненые и где был устроен перевязочный пункт.
Положив ее под чинарой, один из носильщиков побежал за священником.
Отец Никодим, седой, но еще бодрый старик, был один из тех истинных пастырей Православной церкви, о которых до сих пор живут среди старых кавказцев добрые воспоминания; под скромной оболочкой бесхитростного, мало ученого человека он хранил великую душу, горячую, непоколебимую веру в Бога и искреннюю любовь к ближнему.
Состоя при отряде, отец Никодим делил все трудности и опасности похода. Не думая нисколько о себе, готовый всегда к смерти, он нередко, в самые опасные минуты, с крестом в руках ободрял живых, утешал умирающих. Его старая ряса носила на себе следы прострелов, но он скромно умалчивал об этом, не придавая таким, по его мнению, пустякам никакого значения.
Узнав, что его зовут к умирающей женщине, вырученной из плена, отец Никодим тотчас же направился к ней со всею поспешностью, на которую были способны его старческие ноги.
Дуня издали увидела его, и лицо ее озарилось, на мертвенно-бледных щеках слегка заалел слабый румянец, глаза засветились радостью и на обтянутых губах заиграла счастливая улыбка.
Собрав все свои силы и с трудом приподнявшись на локте, она жадным взглядом глядела на подходившего к ней отца Никодима, в то время как губы ее чуть слышно повторяли:
— Батюшка, батюшка…
В этом призыве было столько выстраданного горя, столько святой надежды на душевное облегчение, столько тихой благоговейной радости, что у доброго отца Никодима слезы навернулись на глаза. Он широко перекрестил умирающую и опустился подле нее на колени.
С трудом, едва переводя дух и делая неимоверные над собой усилия, чтобы не раскашляться, Дуня начала открывать перед пастырем свою душу; она говорила тихо, с остановками, и слова ее глубоко проникали в душу отца Никодима.
— Бедная ты моя страдалица, святая душа, — повторял он изредка, мягко и осторожно кладя свою сморщенную ладонь на голову молодой женщины, — не бойся, все грехи твои давно отпущены за великие твои страдания.
— Батюшка, я за себя не страшусь, — говорила Дуня, — Господь видит мою душу, Он милостив, полагаюсь на Его волю, как Ему угодно будет, так пусть и совершится. Тоскую я о нем, о Николае, что-то будет с ним… Грех страшный на нем, может ли быть прощение такому греху…
— Разве
