Палестинский роман - Уилсон Джонатан
— Тогда я тоже буду звать тебя Милой.
Может, так он хотел показать, что жизнь в Палестине не для него? Кирш этого не исключал.
Маяйн, расправляя юбку, замерла на миг:
— Лучше не надо.
Роза опять окликнула ее, уже из-под самого окна.
— Иду, иду! — ответила Майян.
Быстро подошла к кровати, наклонилась и поцеловала Кирша в губы.
— Моя Мила, — сказал он, поддразнивая ее, но она не улыбнулась.
Вдали за окном светились фары утреннего автобуса. Водитель что-то крикнул на иврите, завел мотор. Предупреждал так пассажиров, чтобы поторапливались.
Когда автобус уехал, Роза пошла обратно к усадьбе, не удостоив его даже взгляда. Что ж, по-своему она права.
Облезлые стволы эвкалиптов, согретые утренними лучами, источали теплый смолистый запах. На столике в углу стоял надбитый кувшин и таз, Кирш склонился над тазом, плеснул воды на лицо, потом подставил под струйку голову. Он не слышал стука в дверь и понял, что в комнате кто-то есть, лишь когда молодой человек в форме подошел к нему вплотную.
— Капитан Кирш?
Кирш оглянулся, с лица капала вода.
— Да, а вы кто?
— Капрал Эдвард Хайстенд, сэр. Мне приказано доставить вас в Иерусалим.
Кирш вспомнил про записку от Росса. которую выбросил не читая.
— Я арестован?
— Я бы так не сказал, сэр. Вероятно, понадобится ваша помощь на допросе. Вам полчаса хватит, чтобы собраться, сэр?
— И кого я должен допрашивать? — спросил Кирш, хотя вопрос был излишним. Он понял все сразу, как только капрал сказал, что его вызывают в Иерусалим.
Хайстенд поглядел в сопроводительное письмо:
— Некую миссис Джойс Блумберг, сэр.
— А если я откажусь с вами ехать?
Капрал был явно озадачен. Видно, это его первое назначение и он не так давно в Палестине, подумал Кирш, глядя на его бледное веснушчатое лицо.
— Меня предупредили, что такое возможно, сэр.
— И что?
— Я не один тут, сэр. Нас трое.
— Ничего себе эскорт, учитывая, что я не арестант.
Хайстенд пожал плечами:
— По-видимому, вы профессионал своего дела, сэр. Поэтому вас так ценят.
— Это распоряжение сэра Джеральда Росса?
— Не могу сказать, сэр. Мне отдал приказ сержант Фиппс.
Кирш заметил, что капрал отводит глаза, стараясь не глядеть на его изувеченную ногу. Поставил кувшин на столик, сел на кровать и стал натягивать брюки.
— Через двадцать минут буду готов, — сказал он.
На полпути в Иерусалим они поравнялись с автобусом, в котором ехала Майян. Армейский автомобиль тащился за ним в хвосте минут двадцать, и только возле Дженнина, где дорога стала пошире, водителю удалось его объехать. Кирш, неловко примостившись на переднем сиденье, пытался разглядеть Майян, но снизу было плохо видно, к тому же стекла автобуса покрывал слой пыли.
36
Ночью Блумберг отправился в Хайфу. Он понимал, что за рулем долго не выдержит — так он измотан, и попросил водителя грузовика, которому нужно было на стройку в Цфат, подбросить его. И теперь трясся в открытом кузове, среди кирпичей и асбестокартона. Ветра почти не было, но пыль все равно проникала всюду, забиваясь в рот и нос. Даже водитель, отделенный от груза дощатым бортом, круглолицый детина с буйволиным торсом, обвязал пол-лица платком, на ковбойский манер. Блумберг кашлял и отплевывался, в груди теснило, но он знал, что причиной: выходил наружу яд, скопившийся в его душе. Но теперь все уже неважно, главное — найти Кирша, а заодно и Росса. Если ему удастся освободить Джойс, может, этим он хотя бы отчасти искупит свою вину — он только теперь понял, каким эгоистом был все эти годы. Думать о том, что ее истязают допросами в губернаторском доме, было невыносимо.
Шофер, которому не хотелось делать лишний крюк, — до билетных касс оставалось еще километра полтора — высадил Блумберга прямо посреди дороги. Блумберг собирался отплыть на Кипр на первом же теплоходе. Занял денег у Аттила, немного, только чтобы хватило на билет в одну сторону. Он надеялся, что Росс оплатит ему обратную дорогу — в качестве аванса за картину, которую вот-вот доставят. Он чуть не бегом кинулся к пристани — и сначала она была пуста, но пока он, задыхаясь, ковылял с громоздкой сумкой на плече, к окошку кассы, на бетонный причал с грохотом обрушился трап, и его окружила толпа вновь прибывших. Он с трудом проталкивался в толпе иммигрантов: одни обнимались на радостях, другие, и таких было больше, растерянно озирались по сторонам. Мужчины, в белых рубашках с галстуком и в солидных тройках, придерживали поля шляп и утирали лоб платком, с удивлением оглядываясь вокруг, словно не верили своим глазам: кажется, только недавно вышли из дому в Европе, направляясь в контору, а может, в магазин или на склад, — и вдруг каким-то чудом оказались в жарком и солнечном средиземноморском порту. Чуть ли не у всех бумажки в руках — таможенный пропуск или просто адрес знакомых в Палестине. Женщины. длинные платья и легкие шляпки которых выглядели в здешнем климате более уместно, успокаивали детишек — кто-то из малышей норовил вырваться, кто-то плакал, уткнувшись лицом в материнскую юбку. У Блумберга сжалось сердце. Когда-то и он был одним из таких детей, только дело происходило на Темзе. Он, двухлетний малыш, только научился ходить, и когда мама вывела его за ручку из трюма, он так вцепился ногтями в ее ладонь, что она вскрикнула от боли. Сам он, конечно, этого не помнит, знает только с ее слов, а она любила вспоминать, как Англия приближалась с каждой минутой, и земля, казалось, качается за бортом, голоса грузчиков в порту были похожи на гомон диковинных птиц, ее муж, обвязанный баулами и чемоданами, потерялся в толкучке, и она высаживает младшенького, плачущего от страха, на незнакомый и сумрачный, но надежный берег.
И снова он в надежном месте — на палубе «Эврезиса», вдали от толпы. Блумберг, с колотящимся сердцем, жадно вдыхал соленый воздух, подставляя лицо прохладному ветерку. Под ногами гулко бухал мотор. Стыдно, конечно, что он поддался панике в толпе иммигрантов, но тут он был над собой не властен. Может, в этом причина его злости: он пытался оправдать материнские надежды — стать в Англии своим. Одно время тешил себя мыслью, что ему это удалось, но потом армейское начальство и искусствоведы показали, как глубоко он заблуждался. И в Палестину он поехал именно потому, что, казалось, все они, в том числе погибшие, только этого от него и ждали: садись снова на корабль, но на этот раз плыви туда, где три тысячи лет назад все начиналось. Но правда такова, что по-настоящему своим он может назвать только одно место на свете, в четырех ли стенах или на просторе: тот клочок земли, на котором он устанавливает мольберт.
Блумберг стоял у борта и смотрел, как люди, дома и пришвартованные суда, постепенно уменьшаясь, превращаются в серые точки, красные полоски крыш и спички мачт, а затем и вовсе теряются на горизонте, слившись с неровной линией холмов. В кармане у него лежал билет до Фамагусты. Через десять часов он будет в порту, а потом сядет на автобус или такси — и в Никосию. Там он почти наверняка отыщет Росса — правда, насчет Кирша такой уверенности не было.
На главной палубе предлагали напитки и закуски, но Блумберг спускался вниз только в случае крайней необходимости. Пока они плыли из Саутгемптона в Палестину, он почти все время просидел в каюте, согнувшись над ведерком: его тошнило. Когда штормило, Джойс, а у нее, в отличие от мужа, был крепкий вестибуляр, спокойно читала, сидя на койке, как в садовом гамаке. Но пока он на свежем воздухе, его не укачивает, да и день выдался относительно спокойный, на небе ни облачка — сплошное сиянье.
На других пассажиров он внимания не обращал, стоял, задумчиво глядя на зеленые и, по счастью, дружелюбные волны, как вдруг кто-то похлопал его по плечу:
— Опять в дорогу, на месте не сидится?
Блумберг резко обернулся. Это был Джордж Сафир, журналист из «Бюллетеня».
