Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский
На рынке несчастные турецкие послы, которые как раз прибыли к королю, а с ними было двенадцать верблюдов и немалый багаж, с сильным криком нагружали их, когда животных, испуганные огнём, едва можно было удержать.
Поистине судный день при набате, женском плаче, отчаянных криках гостей-купцов, которые приехали с товаром, а боялись потерять его в пламени.
По какой-то милости Божьей огонь пощадил дом моей матери, но до утра я был там на страже, опасаясь, как бы он, как это часто бывает, чуть погаснув, не начался снова.
Ксендзы осеняли эту страшную катастрофу деревом святого креста и реликвиями, но многие пали её жертвой. Сгорел тогда в доме Турзонов, на углу, доктор Мацей из Мехова, учёный, добрый и умный муж, который не столько жалел о своём имуществе, сколько о рукописях и книгах. Был это один из тех людей, у которых я, недоучка, имел милость и расположение, и немалую мог получить выгоду от разговора с ним.
Его уже тогда брали ко двору, потому что он имел славу лучшего лекаря в Кракове, и король достаточно его любил, хоть частенько смеялся над его латынью.
Когда во время этого пожара я почти беспрерывно крутился возле дома матери, не в силах покинуть, особенно потому, что она очень тревожилась из-за огня, утром, уже уговорив старушку лечь спать, я заверил её, что не уйду и останусь внизу. Так я и сделал; пошёл к Слизиаку, который теперь большую половину дня проводил в кровати; я сел рядом с ним, а оттого, что старик был недоволен, я веселил его, как мог.
Это было нелегко. Когда мы так беседовали наедине, взял меня Слизиак за руку и говорит:
— Я должен открыть тебе глупую вещь, но мне кажется, что дольше её скрывать от тебя нельзя.
— Что опять такое? — спросил я.
— Помнишь, — начал шептать он потихоньку, — когда ты тут спрятался с королём? Я не знаю, была ли Кинга в то время уже у нас, видел ли он её…
— Нет! — ответил я. — Кинга пришла позже.
— Где же король увидел Кингу? — забормотал Слизиак. — Я не знаю, но знаю, что он на неё охотится… что от него приходят с подарками послы в платках и разные шпионы, что она ему приглянулась.
Это меня ужасно возмутило; хочу сказать, что вся любовь и уважение, какие я имел к королю, сразу улетучились из моего сердца… такой гнев меня охватил.
— Мало у него их по всему свету, — крикнул я, — а смеет преследовать благородную, честную девушку и крутить с ней романы. Всё-таки Кинга сумела отправить послов как следует, плюнув им в глаза.
— Да, — сказал Слизиак, — но это не помогает. Королю кажется, что как король он может делать что пожелает. Он упрямый. Я вижу, что попытки не прекращаются. Поэтому говорю тебе, что при возможности дай почувствовать королю, что, кроме презрения, здесь ничего не приобретёт.
То, что я услышал от старика, мне показалось таким удивительным, что я не очень-то хотел верить. Я расспрашивал о подробностях и убедился, увы, что действительно всё обстояло так, как он говорил.
Его навели на это плохие люди. Немало было таких, что во всём мне завидовали; рассказывая обо мне, они выставили Кингу моей любовницей или наречённой, и описали ему её, как чудо красоты; и он пожелал её увидеть; наконец ему её показали, а оттого что он легко возбуждался, за этим пошло остальное.
До сих пор у него была итальянка, которую не оставлял, или, скорее, она держала его, как клещ; имел едва пятнадцатилетнюю мещанку; из королевских фрейлин приятельниц хватало, но ему каждый день нужно было чего-то нового. Об итальянке он говорил, что была для него хлебом насущным, а кроме хлеба, ему нужны были и калачи, и сладости.
Так он по примеру учителя над всем шутил.
Я вернулся в замок с сильным решением при первой возможности сделать королю выговор, что хочет осрамить дом, в котором я дал ему прибежище. Но сам я его спросить не смел и не мог, нужно было ждать возможности.
В эти первые годы, хотя заполучить сердца ему не удавалось, вызывал недоверие, а его сильная любовь и доверие к Каллимаху отталкивали от него, нельзя было сказать, что королю ему не везло.
Из тех, кто стоял во главе противоположного лагеря, несколько более значительных умерли, что всегда расшатывает и ослабляет. У него была возможность заручиться поддержкой Мазовецких князей Пястов, отдавая им те части Мазовии, которые отошли к нему. Землевладельцы ворчали, но вдалеке. Тем временем постепенно, в соответствии с советом магистра, стягивались иностранные наёмники, которым платил король, и они зависели от него.
Можно сказать, что из последних королей ни у кого не было столько войска на всякий случай, как у Ольбрахта, и он сам также не встал с кровати, не припоясав меча, в чём его упрекали. Называл его своим лучшим другом.
Всё это было плодом тех итальянских поучений, потому что мы королю прививали то, что паны у нас ходили безоружные, никого не опасаясь и не считая подданных своими врагами.
Ненависть к Каллимаху постоянно росла, подогреваемая тем, что не только много говорили о его советах королям, но злобные люди их так переписывали, чтобы опозорить его, и эти картели передавали из рук в руки. Мало кто в то время их не знал и не читал.
То была первая причина ненависти, второй была зависть. У Ольбрахта он занимал исключительное положение, так, что высшие чиновники, когда речь шла о делах родины, были вынуждены идти к нему и пересекаться с ним, а без него ничего начинать не могли.
Он правил больше, чем король, потому что над королём правил. Также ему подчинялся Фридрих и был всецело ему предан, меньше всех — Сигизмунд, который уже в это время с радостью сидел у себя на Силезии, а как там правил, был один голос — что нельзя лучше.
Но тот не был похож на брата, как небо на землю. Говорил мало, шёл медленно, мерил шаги, многого не желал, а прежде всего, знал край и приноравливал удила к лошади. Тут же итальянскую узду хотели, с позволения, силой втиснуть на польскую морду.
Что бы могло из этого получиться, если бы Каллимах дольше оставался на этом свете, сказать трудно. На последнем году его жизни к нему уже такая была ненависть, что не без причины вокруг его дома нужно было ставить явную и тайную стражу.
Не проходило и дня, чтобы королю
