Умереть на рассвете - Евгений Васильевич Шалашов

Иван поначалу не понял, о чем толкует Фроська, но потом до него дошло — еще в восемнадцатом году, сразу после того, как Советская власть украла из жизни тринадцать дней, переведя календарь вперед, хотели сделать метрическую систему, но она не пошла, власть не настаивала, не до систем было. Значит, теперь взялись?

— Хотят, чтобы все как в европах было, — хмыкнул Иван. — Там и бутылка меньше, чем наша, значит, и пить станем меньше.

— Мужикам тока бы о бутылках! — беззлобно замахнулась Фроська на Ивана, но тот лишь сгреб свою бабу в охапку, поцеловал, и та сразу обмякла, потянулась к нему, но, вспомнив о чем-то, вырвалась:

— Вань, мне ж еще Зорьку кормить.

Иван неохотно выпустил жену из объятий. Фроська, заваривая корове пойло, подмигнула:

— Ты говоришь — меньше выпьете. Знаю я вас — раньше-то бы одной бутылки хватило, а теперь по две брать станете.

Иван начал тяготиться сидением дома. Искал какую-нибудь работу, что-то там находил — тут подстрогать, там поправить, но не то. Васька Пулковский целыми днями спал, или играл в карты сам с собой. Фроська, как появился гость, ночевать не оставалась. Говорила, Буренка вот-вот отелится. От скуки мужики начали потягивать самогон, принесенный Фроськой. Не иначе баба решила пустить в дело порченое зерно.

На Старый Новый год из Абаканова пожаловал гость — Тимоха Мукобозов. Тот самый, у кого Иван одалживал кобылу. Нестарый еще мужик, считавшийся справным хозяином, Муковозов вернулся с войны в пятнадцатом, с культей вместо правой руки. Привязав лошадь, Тимоха вошел в избу. Усевшись на пороге, ловко свернул цигарку искалеченной рукой. Глядя на него, закурили и Иван с Васькой. Муковозов сидел-сидел, дым пускал, а потом прямо в лоб попросил:

— Мужики, возьмите меня в банду.

— Ты чё, охренел? Какая банда? — опешил Николаев.

— Так известно, какая — как у всех, — пожал плечами Тимоха. — Вон братья Бекешкины — пять рыл, второй год гуляют в Даргунской волости, коней уводят, самогонку попивают, а милиция ни ухом ни рылом не ведет. Панькины, два брата, тож банду собрали. Две почты обнесли да сберкассу. Мы-то чем хуже? А про тебя народ говорит, что ты, Иван Николаев, как есть теперь новый батька Махно. В Питере знатно погулял, теперь у нас будешь.

Николаев и Пулковский переглянулись. Васька задумчиво почесал за ухом, усмехнулся краешком рта.

— Тимоха, ты же непьяный вроде. Ты чё ко мне-то приперся? Какой я батька?

— Иван, я ж не дурак. Ты в Питер-то на сколько уезжал, на два месяца? А как приехал, дом новый купил, Фроську одел. Слышал, что жеребца собираешься покупать, а на какие шиши? Кобылу у меня брал, про зерно спрашивал. Ты в Питере-то золотом торговал али каменьями драгоценными? По старому времени на лошадь года два бы горбатился, а по нынешнему, и того больше. За два месяца ты и на хромовые бы не скопил, а ты в яловых ходишь.

— Ишь, настырный какой, — покачал головой Иван. — Все углядел.

— Не только. Кобылу ты у меня на день брал? Брал. Обещал, что деньгами отдашь али отработаешь. А ты мне мешок ржи отдал, хоть я меру за день беру. Я поначалу не понял, а как услышал, что у попа сорок пудов украли, сразу на тебя и подумал.

— А чё ты в милицию не пошел?

— А на хрен мне та милиция? Меня в прошлом годе в Череповце обнесли — в чайную зашел, миску супа съел. Вышел — а у меня ни хомута нет, ни упряжи. Кнут, что под сеном лежал, и тот сперли. Я на Советский, в милицию, а там ржут — скажи спасибо, дурак, что кобылу твою не свели. Ни искать не пошли, ни заявление не приняли. Я шуметь стал, так они меня на хер послали. Телегу оставил, охлюпкой домой уехал. Вернулся, а у телеги уже и колеса сняты. Хорошие были колеса, на железном ходу. Я за это железо полмешка муки отдал да за работу еще полмешка. На хер такая милиция, коли бандитов не ловит?

— М-да, — только и сказал Иван. Посмотрел прямо в глаза Муковозову. — Тимофей, а на хрена тебе это? У тебя дом свой, пашня. Вон, даже кобыла есть. Детки вырастут, помогать станут.

— Горбатиться надоело, — махнул мужик культей. — От зари до зари вкалываю, белого света не вижу, а кто-то — раз, да и взял себе все. Я тоже так хочу. И не желаю, чтобы детки мои всю жизнь вкалывали, как я. Я бы недолечко погулял, копеечку деткам скопил, а уж потом ладно, хрен с ним, снова работать буду.

— А если поймают? — поинтересовался Васька. Обламывая спичку, зажег новую папироску, жадно затянулся: — Поймают, к стенке поставят. И станут твои детки без батьки расти.

— Так вас-то ведь до сих пор не поймали, — бесхитростно заявил Тимофей. — А коли я с вами буду, так и меня не поймают. Вот и хочу, пока к тебе народу не повалило, первым вступить в банду.

— Ладно, Тимофей, ты это… сходи пока, погуляй.

Муковозов вздохнул, вышел. Васька, посматривая в окно, буркнул:

— Ишь, как он тебя обозвал — батька Махно! Уважают. А этот, гусь какой — примите в банду… Мне, чтобы в кодлу войти, два года понадобилось. Я с убегайлы[11] начинал да еще год на шухере стоял, еще год носильщиком был. Думает, в игрушки играет. Дернуть его вглухую или галстук повесить?

Иван не сразу понял, что Васька предлагает зарезать или задушить Тимоху, а когда дошло, покачал головой.

— Толку-то? Не один, так другой придет.

— Вот, Афиногеныч, чем хорош Питер, — изрек Васька. — Ты никого не знаешь, тебя никто не знает. Скок с прихватом на Выборгской сделал, сам на Нарвскую уканал. А тут — в одном месте чихнул, в другом здоровья пожелают.