Умереть на рассвете - Евгений Васильевич Шалашов

— Боязно мне стало, Афиногеныч. Помнишь, я над тобой смеялся — мол, не задрожишь ли, фронтовик, а ты ответил, что только дураки вроде меня ничего не боятся.

— А ты обиделся, что ли? — бросил за плечо Николаев. — Коли обиделся, так прости. Ты сгоряча брякнул, я сгоряча.

— Да я не про то, — с досадой сказал Пулковский. — Афиногеныч, ты человек правильный, хоть и мужик. Страшно мне стало. Уголовка с чекой нас ловят, дело привычное. Ленька взбесился — тоже не страшно. Перебесится, в тюрьму сядет, или пристрелят. Его не будет, кто другой будет. Другое худо. Нас все питерские деловые вне закона объявили, понимаешь? Меня теперь ни одна малина не примет. Кто угодно может перо в бок вставить, даже разборок не будет. На своих стучать — впадлу, за такое в опущенные переводят на любой киче, а на нас можно. Ты, Афиногенович, не из блатных, тебе не понять. Я с деловыми с двенадцати лет тусуюсь, это, считай, семья моя. Ты вон феню не любишь, а мне из-за Леньки заново переучиваться пришлось.

— Ты же агентом Чека был?

— Ну, что там я был-тο, два дня всего, — хмыкнул Васька. — Осенью восемнадцатого записался по дурости, так сразу и выгнали. Хотели к стенке поставить, да Ленька спас. Он хоть и самым молодым в Чека был, но в большом авторитете числился. Не. зря его старшим следователем назначили!

грустно пропел Васька. Иван только вздохнул. Была бы с собой самогонка, налил бы парню. Ладно, потерпит немножко, а там — хоть залейся.

За что Ваську выгнали из Чека, Иван уточнять не стал. В восемнадцатом из Чека не выгоняли, а просто расстреливали. Неважно — двурушничал ты или чужое добро в карман положил. Повезло, что Ленька заступился. Он бы не стал.

— В общем, — подвел итоги Васька, — что так, что эдак, хана мне. Не от деловых перо, так от легавых маслина. А здесь, может, и поживу чуток.

Не пошел бы Иван Николаев на это дело, если бы не заставили обстоятельства. Ну, что поделать, коли зерна нет, а купить не у кого? Остается одно — взять у того, у кого оно есть. Должна же быть социальная справедливость?

Погост Чудь Иван знал хорошо. Церковь красивая, колокольня в три яруса. Каменный дом, где семья батюшки жила. При храме школа церковно-приходская, в которую он четыре года ходил[10]. Отец Михаил у них Закон Божий вел и церковное пение, а во втором классе историю. А матушка Ольга учила арифметике, письму и чтению. Церковные школы нынче принято ругать, но Николаеву она расчистила путь к унтер-офицерским лычкам. А унтерам, что ни говори, жить было легче, нежели простым солдатам. И жалованье шло не пятьдесят копеек в месяц, а рубль пятьдесят. Особо не разбежишься, но барышню городскую в синематограф пригласить можно и на пирожные оставалось. Барышни, хотя и считались городскими, на самом деле приехали из деревни, горничными служили или в няньках. Любили они фильмы про страдания женские да про любовь. Помнится, водил Иван в синематограф одну такую (это еще до встречи с Полинкой было!), на "Ключи счастья", где Ольга Преображенская танцовщицу играла, так девка вся уревелась. Ну, потом рассказал ей пару стихов из Николая Александровича Некрасова, про женскую долюшку. Ну, дальше уж можно и не рассказывать, все хорошо было… А кто их стихи заставлял учить? В школе и заставляли. Не шибко хотел учиться, отец орал, заставлял, а вишь ты, пригодилось.

Вон там должна быть отворотка на Селище, где стоял высоченный крест. Отец Михаил говорил, что крест тот поставлен лет триста назад, в память героя Матвея Пушментова. Или Пушмяка? Бился-де Матвей здесь с польскими панами, сотню перерубил, да сам полег. Правда то или нет, Иван не знал. Может, были в старину такие герои, способные сотню топором перерубить, так то раньше. Теперь героев нет, повывелись, да и крест куда-то подевался. Ну, за триста лет мог и упасть. А подновить или новый поставить теперь уже и некому. На могилы бы кресты ставить, так и то дело.

Церковь нынче закрытая стоит, школу при ней упразднили. Отец Михаил Миропольский от службы отставлен, живет со своей земли. Дети, чем могут, помогают. Говорят, втихаря батюшка и службы справляет, и крестит. Стало быть, зерно у отца Михаила должно быть. Он же и раньше свою пашенку имел, а как иначе? На жалованье священника не разгуляешься. И хотя отстранили батюшку от службы, но землю не отбирали. Мальчонком, помнится, не один раз помогал зерно в сарай свозить. Хороший сарай, теплый. Если есть зерно (а оно есть!), то в том же сарае и хранится.

За разговором тридцать верст промелькнуло незаметно. Вот и Чудь. Ночную тьму скрадывал свежий снег и яркая луна. Где-то в стороне залаяли собаки. До сарая, стоящего поодаль от дома, торной дороги не было. Иван, втайне опасаясь, что обнаружит вместо мешков с зерном голые стены, соскочил с саней и, взяв под уздцы кобылку, пошел вперед, пробивая дорогу.

Каменный сарай был добротным, ворота сбиты из дубовых плах. Иван грустно подергал солидный замок, потрогал пробой. Все крепко, все надежно. Он, конечно, прихватил топор, но о ломике не озаботился. Ну, кто ж его знал? Крушить топором такой запор — шуму не оберешься. Как говорится, поцелуй пробой да иди домой! Нет уж, так просто он не уйдет.

— Чё там у тебя? — поинтересовался Васька, не покидавший саней. Увидев, что Иван вытаскивает топор, хохотнул: — Афиногеныч, ты чё, дверь рубить собрался?

— Замок, — кивнул Иван.

— Эт-та разве замок? — еще раз хохотнул Васька, выбираясь из саней. Провалившись в сугроб, выругался сквозь зубы.

Пулковский принялся растирать замерзшие руки. Как им не мерзнуть в тонюсеньких перчатках? В таком прикиде, как у Васьки, хорошо по Невскому шляться — от трактира к трактиру, мелкими перебежками. А в наших краях зимой надо одеваться по погоде. Иначе враз себе все отморозишь.

— Ну-с! — торжественно изрек Васька, вытаскивая из кармана связку