Антон Дубинин - Южане куртуазнее северян
— Мессир. Извольте тотчас же… убираться вон.
Голос ее резанул, как острая льдинка, звонкий и… королевский. Это была не просьба — нет, приказ. И вассал, сидевший у ее изголовья, встал, не смея ослушаться — бледный, с красными пятнами на скулах, и коротко поклонился — будто дернулся.
— Да, моя госпожа.
Он пошел прочь, спиною чувствуя ненавидящий холод ее взгляда и более всего желая обернуться, броситься к ней, сжать униженную девочку в руках — и держать, пока лед не растает… Но он не сделал этого, он снова не сделал этого, потому что слишком сильно презирал себя и не доверял своему сильному, до отвращения живому, целомудренному телу. Он только от самой двери оглянулся, набирая в себя ее образ — наполняя свои глаза всем тем, что было для него — Мари. Поэту полагается быть влюбленным в Донну. Эн Бернар де Вентадорн. Fin Amor. Но я всего лишь северянин, я грубый франк, Ростан, ты остался прав, я ничего не понимаю в любви, и это все не для меня, я так не могу.
(О Господи, а как бы им было хорошо вдвоем. В каком тонком огне замерли бы их тела, созданные друг для друга, а что будет потом — неважно, у чести много путей, а любовь, отвергаемый дар небесный, и в земном своем варианте стоит того, чтобы за нее умереть…Он только сейчас понял это до конца, и до конца представил, как хорошо бы им было вдвоем, позволив себе навеки потерять себя — хотя и в мыслях — и теперь выхода уже совсем не осталось.)
— Прощайте, моя госпожа. Я…
Я люблю вас, только вас на целом свете, и всегда буду любить — что бы не случилось, вот что он хотел сказать, но не смог — верно, ангел-хранитель на этот раз все-таки успел и зажал ему рот. Кретьен вышел. Мари еще несколько секунд сидела в постели, дыша, как едва не утонувшая, и закрывшаяся за ушедшим дубовая дверь обледенела под ее взглядом. Потом дверь накренилась и мягко поплыла вбок, — юная графиня упала лицом вниз и заплакала.
Кретьен нашел Анри в его спальне, где тот сидел без сна, обхватив голову руками. На столе перед ним высилась едва початая бутылка и золотой кубок. Святой Тибо и дева Мария неодобрительно поглядывали на графа из своего угла, застеленного золотой парчой. В канделябре горело штук семь свечей.
— Анри… Это я. Можно?
— А, заходи. Что это ты… какой-то не такой?.. Не то больной, не то…
— Анри… Отпусти меня. Бога ради. Мне нужно уехать.
Граф некоторое время смотрел в лицо своему другу, потом криво улыбнулся.
— Вот, значит, как?.. Ну… езжай. Не буду же я тебя удерживать силой, ты знаешь.
Кретьен сел рядом с ним на короткую скамью, закрыл глаза. Анри, еще раз покосившись на него, наполнил кубок вином и сунул ему в руки. Тот, не глядя, осушил до дна длинным глотком.
— Кха… Спасибо.
— А что, в самом деле… тебе так надобно уезжать?..
— Да, Анри. Я… клянусь, надобно.
— Но между нами с тобою… все хорошо? — спросил граф мучительно неловко, глядя в сторону. Вино внезапно ударило Кретьену в голову, и он почувствовал себя очень пьяным. Просто как Годфруа какой-нибудь.
— Анри… — выговорил он слезно, приваливаясь к другу, как подгулявший виллан на ярмарке. — Милый мой… Да ты лучший человек на свете, я всегда так считал, и… буду считать! Кто думает иначе, тот мне враг, да… враг! — Кретьен стукнул кулаком себя по колену, но в замахе попал Анри по ребрам. — Просто мне надо, черт возьми, уехать!.. Н-надо мне…
Анри дружески облапил его за плечо, и хмель улетучился так же внезапно, как и проявился. Друзья молчали, не глядя друг на друга, и говорить им было не обязательно.
Первым нарушил молчание Анри.
— Куда ты поедешь-то?.. Уже придумал или… хочешь, я тебя куда-нибудь отправлю, в какой-нибудь свой замок помельче?.. Вот в Провен, например. Поживешь там с месячишко, напишешь что-нибудь…
— Нет, я — во Фландрию.
— Это зачем?..
— Да тамошний молодой граф зовет… Он женат на очень образованной донне, Изабелле. Ты ее, наверно, даже видел — она кузина (выговори это имя, выговори…) кузина… Мари. Хотят у себя устроить такой, знаешь, светски-литературный двор, как в Вентадорне каком-нибудь или еще где на юге…
— А, понятно. Молодой граф — это сын Тьерри, что ли?.. Надеюсь, он в матушку пошел.
— Говорят, мессир Филипп Эльзасский очень достойный рыцарь…
— Ему, небось, лет восемнадцать?
— Двадцать пять. Или около того.
— Вот ведь, как время летит… Сын Тьерри — уже взрослый мужчина! Надо бы мне тоже наследником озаботиться… Кстати, — Анри поднялся со скамьи, — у меня же к нему дело есть. С его папенькой была одна тяжба… Давай-ка я тебе продиктую письмо к Филиппу, и пусть с ответом не медлит! Пусть гонца какого-нибудь до конца осени пошлет. Или… — он бросил на Кретьена быстрый взгляд, — может, ты сам ответ и привезешь. Как ты думаешь?..
— Может, и я сам.
…Когда с рассветом Кретьен уже собирался выходить из своей комнаты, неся плотно набитые вещами седельные сумки, его за этим застал Годфруа. Тот, видно, только что вскочил с постели — обычно дворянин из Ланьи не вставал раньше полудня. Новая его сердечная привязанность, служаночка по имени Анет, разбудила его ни свет ни заря жуткими вестями. Ничего про госпожу и тайную любовь Годфруа не понял; в то, что мессир Анри гонялся за его другом Кретьеном по всему замку с обнаженным мечом, не поверил; но вот услышав о том, что мессир Кретьен, вот ей-же Богу, прямо сейчас уезжает — вскочил и вылетел прочь, едва не забыв натянуть чулки.
И успел вовремя. Кретьен как раз оглядывал прощальным взглядом комнату, пытаясь понять, не забыл ли он взять что-нибудь важное.
— Кретьен! Куда это ты собрался?..
— Да, — невпопад отозвался тот, слегка вздрагивая от неожиданности.
Заспанный и порядком всклокоченный Годфруа возник в дверях, как воплощение мировой совести, и воззвал тоном ветхозаветного пророка-обличителя:
— О, ты, подлейший из труворов! Я вижу, дурные слухи оправдались, и ты и впрямь нацелился бежать!
— Годфруа, так получилось, — ощущая смутный укол раскаяния, защищался Кретьен, выставив перед собою седельную сумку, как щит. — Я хотел с тобой попрощаться, да только ты обычно в такое время спишь…
На самом деле, как ни жаль, но безмерно уставший за эту ночь Кретьен попросту забыл о своем возлюбленном ученике. Как, впрочем, почти обо всем на свете.
Годфруа выпучил синие глаза в изумлении, которое показалось бы комичным, если б не искреннее волненье в голосе.
— Кретьен! Так ты это… что, серьезно? И куда же ты, на сколько? А главное — почему?
— Отсюда. Надолго. Не знаю, на сколько. Потому что… так надо.
— А как же… твой сеньор?.. Слушай, это правда, что он за тобой с мечом гонялся? — внезапно вспомнил Годфруа россказни подружки, и ему показалось, что в них содержится зерно истины. Его друг-чистоплюй неожиданно предстал перед ним в ином ракурсе, вполне понятном и достойном всяческого сочувствия. — Это что, из-за…
— Нет, неправда! — скривившись, как от зубной боли, вскричал Кретьен, взмахивая тяжелой сумой. — Кто… сказал тебе такую чушь?..
— Девушка одна, неважно, — уклончиво отвечал рыцарственный дворянин, девиц под удар не подставляющий. — Не гонялся — значит, не гонялся, и отлично. Но… почему ж ты тогда уезжаешь?..
— По делам. Могут у меня быть свои дела?..
— А как же госпожа? А… я? — и, цепляясь за последний весомый довод, Годфруа вопросил отчаянно: — А как же «Ланселот»? Ведь ты его еще не дописал…
— Вот ты и допишешь, — Кретьен кивнул на свой заваленный бумагой стол и раздраженно отодвинул плечом с дороги невыносимого приятеля. — А теперь, будь добр, дай мне пройти. Я жутко спешу, счастливо оставаться.
Ошеломленный Иоканаан, гласу коего в пуcтыне, как водится, никто не внял, посторонился, не переставая таращиться. Глаза его, синие, добрые и смелые, погибель многих окрестных вилланок, метнулись внутрь комнаты, к столу. Жадно, как коршун на добычу, он кинулся на драгоценную рукопись — да, это она! Чистовик! Le chevalier de la charette, «Рыцарь телеги», знакомые твердые строчки, почерком, сильно кренящимся вправо… Нет, неужели он серьезно — чтобы Годфруа это дописал?..
Лица его, гурмана-стихолюбца, коснулась улыбка. О, какая высокая честь! Неужели Кретьен… мессир Кретьен де Труа и впрямь доверяет ему закончить свой лучший роман?.. Мессиры Кретьен де Труа и Годфруа де Ланьи, авторы «Ланселота» — а ведь это недурно звучит!..
Кретьена в самом деле тошнило от своего романа. Он его не то что дописывать — видеть не хотел. Ланселот, Ланселот, история, посвященная Мари… «Как хорошо, что я не Ланселот, — неожиданно сказал он сам себе, замирая в замковом коридоре. — Нет, я не Ланселот. Ни в жизни, ни в сказках. И никогда им не буду, слава Господу… Впрочем, о чем это я? Нашего Логриса более нет. Есть только я. И, может быть, Аймерик…»
Годфруа радовался оказанному доверию, слегка примиряясь с мыслью о разлуке, а мессир Ален, вассал короля Артура, тем временем на дворе навьючил сумы на оседланного коня. Это был тот самый Морель, Мавр, огромный черный испанец, на котором поэт ездил в Пуатье — когда все еще обстояло очень хорошо…
