Александр Савельев - Сын крестьянский
Два донских казака привели к Ереме Кривому взятого в разведке царского полусотника. Во рту кляп, завязанный тряпкой, лицо опухло от синяка, одежда растерзана. Развязали тряпку, вытащили кляп. Предстала взбудораженная, с растрепанными волосами физиономия глядящего исподлобья человека.
— Вот, голова, приволокли к тебе полусотника. Скаженный! За палец меня укусил. Ну да и я его за то не помиловал: ишь синячина какой на морде, любо-дорого, — полусердито, полусмешливо сказал старший из казаков.
Ушли. Еремей остался один на один с пленником. Тот на все вопросы Еремы молчал, глядел зверем.
«Что ты с ним делать будешь? Молчит, как убитый, — досадливо подумал Ерема. — Попытать бы его, да Иван Исаевич запрет на пытки наложил. А так от него ничего не вытянешь».
Посадили в одиночку, и Еремей приказал давать ему только воду, еды не давать. Через три дня Еремей пришел в одиночку, видит: лежит пленник и ни гугу!
«Вот черт попался!» — с ожесточением подумал он. Ушел. Рассказал о таком деле Ивану Исаевичу. Тот рассердился.
— Ишь чем хвалится: пытки не вчинял! А голодом морить — не пытка? Накорми, скажи, что Болотников приказ дал кормить и ответа ждет.
Озадаченный Ерема так и сделал. Как голодный волк, пленник набросился на еду, покраснел, пóтом облился. Съел и говорит:
— Не кормили бы, ничего бы не сказал вам, хоть ты кол на голове теши. Умер бы в молчании. А ныне скажу, коли сам Болотников обо мне подумал. Слухай! — Ерема насторожил уши. — Третьеводни приехал я из Волоколамска. Ваших там уж нет. Крюк-Колычев разбил. В Москве ведомо, что и Вязьма наша стала. С севера рати идут да идут в Москву. Царь сил накапливает. — Потом он рассказал про свой полк. В заключение добавил, сумрачно глядя на Ерему: — Что я тебе, дядя, скажу? Сам я из посадских; время военное. Вот и дослужился до полусотника. А кость все не белая. То-то и оно-то. Сказывай воеводе Болотникову: так, мол и так, Иннокентиев полусотник переметнуться к вам добром хочет. — Но тут же настороженно добавил: — Ну, а там как знаете. Можете и на тот свет отправить. Ко всему готов.
Ерема все рассказал Ивану Исаевичу. Тот, глядя на озадаченно мигающего здоровым глазом Еремея, проговорил:
— Эх, Ерема, Ерема, ну уж и голова! Через тебя я многое узнаю. А здесь ты сплоховал. Вот видишь, как людей обхаживать надо. И без пытки узнали, что нужно, да и к себе перетянули. А у царя как делают? Поймают нашего ратного человека — допрос, с пристрастием, с пыткой. Узнают не узнают, токмо потом убьют. Противно это, нам так нельзя вершить. За ним пускай поглядывают. Только думаю: не изменит, черная кость. Пошли его к Беззубцеву.
Болотников потерял сон. Думал по ночам: «Сил у меня ныне много. Конечно, Пашков, Ляпунов, Сумбулов не надежны. Зато беднота со мною. Москву я, чай, возьму. Токмо поспешать надобно. Рати Шуйского усилились. Полтев Вязьму взял, Крюк-Колычев голытьбу из Волоколамска выгнал. Все они вскорости здесь будут. Надо торопиться…»
Глава XII
Холодно в Москве. Поземка гонит снег, наметает сугробы. Бредет старушка в шубейке, шали, валенцах. Повстречалась с такой же дряхлой, немощной.
— Аксиньюшка, на Пожар[50] поспешаю.
— Вижу, Ориньица-матушка, как поспешаешь. Словно тростиночку шатает тебя во все стороны.
— Ослабла, касатка. Маковой росинки двое ден во рту не было.
— Может, на Пожаре с государева Сытнова двора народу хлеба малую толику подбросят. Тогда и нам с тобой, горемыкам, шматочек достанется.
На Красной площади народу полным-полнехонько. Ждут подачки государевой. Слышатся пушечные выстрелы. Быстро проходят через площадь несколько сот стрельцов в красных кафтанах по направлению к Яузе. У них самопалы, сабли; широкие лезвия бердышей сверкают на солнце.
— Ишь, защитники, бегом бегут, в рот им кол осиновый!
— Скорее бы скончание! Нам плоше не станет, ежели царска свора сдохнет, — шепчутся горожане по углам.
Дородный дьяк закричал с кремлевской стены:
— Э-ге-ге, православные! Слуша-ай! Сегодня выдачи хлеба не будет. Расходись со господом!
Народ сумрачно молчал.
— Глянь-кась, ребята, пытошного вывалили, царство ему небесное! — перекрестился мужичок в лаптях.
Со страхом глядели люди на окровавленный труп, выпавший в заснеженный ров через люк застенка около Константино-Еленинских ворот.
Старушка в шубейке побрела с Красной площади, упала и осталась в сугробе.
На улицах Москвы появились трупы. Их не убирали. Время зимнее, не пахнут, да и убирать некому: мужики или в рати московской воюют, или подались к Болотникову.
Слышны разговоры:
— Аким, хлеб-то вскупы на базар не повезут. Расчету нет. Куды лучше держать его в местах потаенных да сбывать втридорога!
— Глянь-кась, Овдоким, робята дерутся!
— А, кошку поймали, не поделят. В чей-то рот жарена попадет?
Вдоль берега Яузы — шанцы, вал с забором. Здесь засели и бьют из пушек москвичи. К реке бегут повстанцы. В руках у них длинные лестницы. Пушки тюфеки[51], заряженные картечью, и самопалы косят их густые ряды. Повстанцы бросают лестницы на тонкий лед, перебегают через реку. Убитые, раненые падают на лед, тонут в промоинах.
Бежит через Яузу парнишка лет пятнадцати в заячьем треухе, рваной шубенке, лаптях, курносый, с самопалом.
— Ты куды, Никишка, дурья голова? Что тебе здесь надо? Брысь назад! — орет румяный, коренастый, русобородый атаман Аничкин, ведя свой отряд недавних разбойников.
Никишка не слушается, то и дело вскидывает самопал. Сверкнул огонь. Парнишка убил царского стрельца и свалился сам. Снег около его головы окрасился кровью.
— Эх, Никишка, Никишка, головушка твоя бесталанная, — бормочет удрученно Аничкин и грозит кулаком в сторону Москвы. — Ну, погодите вы! Дорого заплатите за эту чистую кровь.
Волны повстанцев залили шанцы. Часть защитников перебита, часть в беспорядке хлынула назад. У Аничкина повредился пистоль. Он, как разъяренный бык, схватил оброненную кем-то дубину и стал с остервенением гвоздить ею по черепам. Черепа трескались, как арбузы, а он приговаривал:
— Вот тебе за горе народное… За Болотникова… За Никишку… Получай!
Вдруг из-за домов хлынули стрельцы в красных кафтанах, заполнили берег. Они яростно накинулись на повстанцев.
— Э-ге-ге, воры в кровушке умылися, водицы яузской напилися! — заревел, как бык, рыжий краснорожий стрелец, бросаясь в погоню.
Атаман Аничкин резко повернулся и ударил стрельца по голове дубиной.
— Вот и ты, рыжак, в кровушке умылся! — крикнул он, перебегая по уцелевшей лестнице на свой берег.
Тонут в Яузе, гибнут на берегу повстанцы. Бьют по ним со Скородома пушки. Стрельцы из самопалов, установленных на рогатках, стреляют на выбор.
На московской стороне начали уже поправлять шанцы, заделывать бреши в заборе. Царские ратники ходят по берегу и хладнокровно приканчивают раненых врагов…
К Болотникову явились из Москвы посланцы. Во главе — богатый посадский. На нем суконный плащ, застегнутый серебряной круглой пуговицей на правом плече, белые валенцы с желтыми мушками. Шапку снял, лицо хитрое, лисье, улыбается.
Иван Исаевич, отяжелевший после бессонной ночи, сидел в кресле, низко опустив голову. Казалось, что он спал. Когда вошли, Болотников поднял веки воспаленных глаз.
— Садитесь. С чем прибыли, люди московские?
Улыбка на подвижном лице посадского быстро сменилась почтением и затем скорбью.
— Воевода преславный, — начал он льстиво. — Во-первых, бьют тебе челом посадские люди да народ черный!
Посланцы закланялись.
— Слушай! Смертью голодною погибаем, смертью холодною замерзаем! Телеса пухнут через того ли царя Шуйского, бирюка старого. До коих же пор терпеть нам напасти эти? И вот, воевода, покорится тебе люд московский, но допреж кажи нам царя Димитрия Ивановича. Тогда мы у того Шуйского с головы сдернем шапку Мономахову, наденем на него скуфью.
— Слову нашему верь, воевода, — загудели, задвигались остальные.
Посадский, поблескивая маленькими, хитрыми, злыми, как у хорька, глазками, продолжал:
— А ежели царя Димитрия Ивановича у вас нету, тогда лучше покоритесь царю нашему!
Болотников с любопытством рассматривал посадского, ответил твердо, подчеркивая раздельно каждое слово, но все же уклончиво.
— Хоронится до срока царь. Он меня и послал наперед себя во Путивль да на Москву. И поклялся я клятвою великою, что жизнь отдам за народное дело! А вы лучше загодя сдавайтеся. Я вскорости у вас буду.
Посланцы ушли. Нетерпение охватило Болотникова. Он быстро ходил взад и вперед по горнице, что-то с досадой бормотал, потом остановился перед Олешкой, сидевшим у окна, и стал высказывать ему то, о чем думал всю ночь.
