Владислав Бахревский - Тишайший

– Один я жил. Вы-то куда девались?

– Ушли меньшого брата искать. По монастырям ходим – пропал и пропал.

– Вертаться-то думаете?

– Болел я, зимой под лед провалился. Наберусь силенок – на Соловки пойдем, а потом – в Москву, будем дома брата ждать.

– Вот мне и пристанище на первое время! У них хороший дом, со службами! – объяснил Лазорев Кудюму. – Ну, прощай! Саввушкой, помню, звали?

– А тебя – Андреем.

– Прощай, Савва. До встречи под колоколами матушки-Москвы. Вернешься в стольный, меня отыщи обязательно, чем могу – помогу.

Ускакали. Последним, оглядываясь недоверчиво, недобро, ехал Кудюм Карачаров.

Савва все время жил вдали от женщин, но уже думал о них. Знал, что женщины – вместилище ада: так говорили о них монахи. Одни беспощадно и сурово говорили, другие – как бы вспоминая что-то непонятное и чудесное.

Напуганный встречей с Кудюмом Карачаровым, помня, как он все оборачивался, Савва стал гонять коров в лес, с глаз долой.

В то утро он услышал разговор мельника со старшим братом, вернее, подглядел нечаянно.

– Оставь мне паренька, – говорил Серафим, приперев названого брата Саввушки к мешкам с зерном. – Хочешь, денег дам. Много тебе денег дам. Оставь.

– Мы-ы-ы! – мычал скорбно и грозно старший названый брат. – Мы-ы-ы!

Слезы стояли у него в глазах. Савва прибежал на мельницу спросить, но о чем – забыл; сиганул за угол, спрятался за домом, отдышался и, пригибаясь словно воришка, пошел в село собирать коров.

Гнал стадо через лес, словно от погони спасался, – думки так и порхали. Горько было покидать мельницу, доброго колдуна Серафима, но лето уже вовсю жарило – теперь не пойти, поздно будет о Соловках думать.

Далеко угнал Савва коров, на какое-то озерцо вышел. Трава здесь была добрая, коровы принялись наедаться после быстрого и долгого перегона, а Родионова шалая – хвост трубой и бежать. За коровою бык. Савва не понял, погнался за ними.

А у них на другом берегу, на самом солнцепеке, коровья любовь случилась. Савва стоял, глядел, все ли у них так, как нужно, чтоб Родиону доложить: огулялась, мол.

И вдруг за спиной охнуло.

Оглянулся Савва – голая баба за ветку двумя руками вцепилась и словно бы вот-вот рухнет замертво.

У парня ноги так и пристыли к земле, в глазах – бело да розово.

– Ну, подойди же ты! – охнула баба, падая в одуванчики.

Савва послушно подошел, глядя, как летит пух с цветков.

Баба поднялась, взяла его, положила на себя, руками где-то поелозила и потом все делала сама, тихонько охая и постанывая. Савву вдруг кинуло в пот, он запылал да тотчас и сгорел весь.

– Молоденький-то какой! – умылась слезами баба. – А все равно спасибо тебе, Лелюшка. – Она убрала ему со лба кудри. – Дай на тебя погляжу! Отслони руки, человеческие радости Богом даны. Врут, что сатанинское это дело.

Она сама отвела его руки от лица. Савва лежал так, словно его спеленали. Он бы и не смотрел, но глаза сами глядели. Ни одной морщинки не было на лице женщины, ни одного пупырышка – снежный лик. Глаза большущие, серые, и что-то в них дрожало изнутри, билось, как звезды горя. Теперь эти глаза за плечами будут стоять, смотреть, как он живет.

– Какой же ты красивый! – Она сильно и больно поцеловала его, и они снова рухнули в горячий туман, а потом Савва уснул вдруг.

Когда он открыл глаза, перед ним стояла монахиня. Савва вскочил.

– Чего испугался? – засмеялась, оправляя волосы. – Я невеста Господня, да не своей волей. Это Бог дал мне тебя. Я столько лет молилась, постилась… Приходи завтра, Лель, и послезавтра… Я сюда купаться хожу. Единственная моя радость – вода. Прощай. – Она пошла, но обернулась. – Придешь?

– Приду, – сказал Савва, не поднимая головы.

А на другое утро она сказала:

– Лелюшка мой! Я ведь боярыня, только, знать, счастье у людей не местничается. Вот одно у нас оно с тобой на двоих. Да какая бы мне жизнь ни была уготована – будешь ты моим светом до смерти.

Савва не знал, что сказать, положил голову на теплые груди ее, вдохнул воздуху и удивился:

– Мама так пахла!

Засмеялась монахиня, повалила его в траву, залюбила, занежила.

В тот день из Саввушкина стада медведь корову задрал, ту самую, на которую прошение лесному царю писали.

Что пастушок против медведя! Мир Савву не осудил. Пошли мужики в лес с косьем да с рогатинами, не нашли медведя, на следы нападали, а куда ведут – не разобрались.

Мельнику Серафиму опять работа. Матвей ревмя ревет: жара, и корова пропала, и мясо непосоленное, пропадет же. Соли в казне много, да дешевле новую корову купить.

– Надоумь, Серафимушка! – плакался Матвей.

– Копти мясо, вяль, золой присыпь. В золе есть немного соли.

– О проклятые бояре! Проклятый Морозов! Долго ли он будет людей мучить? – ругался на всю деревню Матвей.

Не успела за Матвеем дверь закрыться, жена его прибежала с девчонкой: таракан в ухо заполз. Кричит, бедная, криком.

Развел Серафим три золотника соли в двух ложках воды и залил в ухо.

– Ну, теперь таракан уходится. Ступайте с богом!

Недели не прошло – похоронили девчонку: уходилась вместе с тараканом.

Страшно стало Савве у мельника жить. Старший брат названый глядел на него вопрошающе, но не мог парень расстаться с тайной лесного озера. Чуял беду, а предать любовь монахини не смел, на одно и то же место гонял скот.

– Пастух Митька в образ человеческий пришел! – сказал однажды Серафим.

Защемило сердце у Саввы, но тотчас парень сообразил – на озеро можно и без коров бегать.

И настала купальская ночь.

– Пошли! – разбудил Серафим Савву. Парень второй день как передал стадо Митьке, но от привычки рано ложиться не отстал еще.

Ночь теплая выдалась, светлая. Прошли вдоль поля, вспаханного под пар. Серафим сорвал здесь несколько пучков травы – высокой, с иголочками.

– Кавыка, – объяснил он Савве, – скоту для спокойствия хорошо привязывать.

Долго шли ложбиной. Сюда коров Савва не гонял. Поднялись на пригорок. На опушке мельник собирал траву рясну.

– Видишь, кусточками растет, синенькая. Жене спящей в головы положи – все секреты выскажет, не просыпаясь.

Стемнело.

Сели под трехстволой березой. Эта береза до того зажилась, что не могла стоять прямо, двумя согнутыми стволами она упиралась в землю, словно на руки. Третий ствол тоже извихлялся весь.

– И на старика похожа, и на птицу, – сказал Савва.

– Хорошее дерево, – согласился Серафим. – Я в прошлом году разговор березовый подслушал.

– Это как же так? – изумился Савва. – Неужто деревья по-людски говорить могут?

– Могут, Савва. Они ведь тоже не хуже нас! Живые они. Сел я вот так, находился за ночь, и слышу – одна береза говорит другой: «Пошли бабушку хоронить». А моя береза, под которой сидел, отвечает: «Не могу. На коленях божий раб сидит». Напугался я, ушел из лесу без нужных трав.

– А какие нужные?

– Да всякая бывает нужна. А дороже всех – трава арарат. Она ключ ко всем чудесным травам.

– А у тебя такая есть?

– Своей не нашел. Отцовской пользуюсь, да уж силы в ней нет.

– Скажи, дядя Серафим, а есть такая трава, чтоб выпили все отвару и всем бы стало хорошо: и тебе самому, и прочим людям, которые разного хотят, совсем другого?

– Ох, Саввушка! – вздохнул мельник и положил легкую свою руку на его голову.

– Спать хочется, – сказал Савва и задремал, прислонясь спиной к старой березе.

Почудилось, что у Серафима крылья совиные отросли, нос клювом обернулся, глаза стали птичьи, круглые с искрой, а его лицо на грудь переехало, словно на рубаху пришил.

Очнулся Савва – солнце над лесом. Серафим сидит рядом, травы разбирает.

– Проснулся? Ну пошли домой. У меня в животе утка крякает, до того есть хочется, да спал ты больно хорошо.

– А мне есть не хочется. Пойду-ка я поброжу по лесу, грибов наберу.

– Ну, ладно, – согласился Серафим. – Вот тебе моя корзинка. Травы я уже разобрал и в суму положил… Долго-то не гуляй.

– Я быстро, – пообещал Савва.

Монахиня ждала его.

– Прилетел-таки, сокол мой! Заждалась я тебя. Когда уходишь?

– Не могу от тебя уйти.

– А ты уйди! Да только вернись. Хоть через год, хоть через десять лет, но вспомни меня и вернись.

– Я даже имени твоего не знаю.

– Я и сама забыла имя свое. Инокиню Гликерию спросишь.

– Я клянусь, что приду, – встал перед нею на колени Савва, потянулся к ней, но она его отстранила.

– Нельзя ко мне нынче. Да так и лучше. Не последнюю встречу будешь помнить, а все сразу.

– Почему же нельзя? – взмолился Савва.

– Глупый. Совсем ты бабьей жизни не знаешь. Крестик я тебе принесла.

Он опустил голову, и холодная цепочка обожгла ему шею. Он увидал: крестик золотой с зелеными капельками изумрудов.

И вдруг из лесу вылетела свора собак. Савва вскочил, ища спасения, но и палки рядом не оказалось. Он успел схватить корзину, ткнул корзиной в морду здоровенному рыжему псу.