Эфраим Баух - Пустыня внемлет Богу
— Моисей, я выполнил твою просьбу.
— Какую? — спрашивает Сепфора.
— Ты должна вернуться с детьми к отцу. На днях туда уходит купеческий караван, — говорит Моисей.
— Что скажут остальные: своих отослал, а нас подвергает опасности вместе с женами и детьми?
— Отвечу: она — вольная дочь пустыни, а вы были и есть рабы. Вы должны лишь привыкнуть к тому, что для нее и есть жизнь. Вы боитесь даже думать об этом, а она, женщина, просто садится на ослика; берет детей и отправляется туда, к отцу своему. И мы должны — к Отцу нашему.
Далеко за полночь лежит Моисей с открытыми глазами. Сепфора уткнулась ему в плечо. Лягушачьи хороводы под луной достигли апогея.
— Ну как я буду без тебя? Элишева говорит, что десятки лет не было такого лягушачьего гвалта. Ощущение, что еще миг, и они выйдут из болот и омерзят всю землю. Я люблю тебя и верю в тебя. Зря ты меня отсылаешь. Я была бы тебе подмогой и опорой.
— Мне спокойней будет, если ты уедешь. В последнее время мой нежеланный, но оправдывающий себя поводырь — интуиция. Она и подсказывает, что так будет лучше.
— Я жена верная и подчиняющаяся мужу. Об одном прошу тебя: разреши мне присутствовать на завтрашнем великом сборище.
12. Собрание
Редкие светильники слабо освещают это обширное пространство между стен, кажущееся узким и тесным, ибо огромное число людских существ, прижатых друг к другу, грозит эти стены развалить. Тяжкий шум голосов да и самого дыхания облаком испарения висит под поблескивающим от влажности потолком.
Старейшины в белых хламидах восседают в первом ряду. Только их лица, обрамленные бородами, одухотворены небоязнью смерти. А за ними, несмотря на волнение, качающее это людское скопище, ощущается, как бывает камень под сердцем, темная, тяжкая глыба несдвигаемой, зачерствелой рабской жизни. Скопище безлико и, будто несомое объединяющей всех волной страха, замерло над пропастью, как балансирующее на этой волне. Такое напряжение выдержать трудно, и потому оно то тут, то там разряжается бормотанием, вскрикиванием, проклятием, вспышкой истеричной самоуверенности и даже припадочного высокомерия, порожденного ничтожеством.
Все это качает неким дурманом пространство, пропитанное запахом гниющих трав, листьев, ряски, перегноя, застойных вод. Толпище настолько напоминает болото, в котором живет, что все выкрики, проклятия, плоские шутки, вызывающие натужный смех, подобны пузырям спертого воздуха, поднимающимся из чавкающих глубин и лопающимся на поверхности болота.
Амрам, сидящий среди старейшин и с трудом понимающий, что вокруг происходит, все же испытывает неловкость, глядя на двух своих сыновей, Аарона и Моисея, стоящих как бы в некотором замешательстве перед всем этим скопищем. Ему бы, Амраму, нужна была сейчас рядом дочь Мириам, чтобы объяснить или хотя бы подбодрить, но она далеко позади, среди женщин.
Говорит старейшина, сын Оада из семьи Шимона, второго сына Иакова:
— Не по воле Всевышнего, а по слабости и уступчивости нашей погрязли мы в рабстве так, что головы наши ниже ног наших. И вот нам — знамение. Моисей, брат Аарона, послан к нам Богом нашим вернуть мужество, достоинство и величие души, которое отличало наших дедов и отцов Авраама, Исаака и Иакова. Глядя на нас, невозможно в это поверить, но это было. Для того чтобы подняться из этого болота, мы должны хотя бы на миг почувствовать себя не стадом, а народом, пойти к месту Божьего присутствия в трех днях пути отсюда, в пустыне, помолиться Ему, очиститься душой и воспрять духом.
Глухой шум:
— Он, что ли, говорил с Богом?
— Кто?
— Ну тот, с рыжеватой бородой.
— Да у него же глаза безумца. И ему можно довериться?
— О чем они говорят?
— Чем нам здесь плохо? Я бы запретил их слушать.
— Не было такого в мире, чтобы властитель отпускал одним разом столько работников, да еще с женами и детьми. Нас просто перебьют, как мышей.
— Они ведь нас притесняют и нам еще завидуют. И только ждут случая, чтоб с нами расправиться.
— Гляди, какой смелый. Побойся не Бога, а того, кто у тебя в шкафу.
— Двоих тут уже нет. Хочешь быть третьим?
— Ничего я такого не сказал.
— И те, которых прихватили позавчера ночью, не только ничего такого не сказали, а вообще молчали.
— Что-то вы вообще, голубчики, тут осмелели. Думаете, темно, так не засекут?
— Ну-ну, пошутили, и хватит. Все знают, что мы — верноподданные, совсем не как те, которых держат в цепях и оковах там, на добыче меди и бирюзы.
Все это доносится до слуха Моисея, и он боится открыть рот, ибо от волнения не сможет и слова вымолвить.
Говорит Аарон:
— Ангел Господень явился Моисею из горящего куста. Бог наших праотцев Авраама, Исаака и Иакова хочет вызволить нас из рабства, и не столько физического, сколько духовного. Трудно не потерять душу в этих болотах и тяжком труде. Но я, ваш исповедник, знаю, насколько под всей этой защитной грубостью сердца многие из вас обладают утонченными душами. Мы благодарны властителю страны Кемет за пищу и кров. Да и никакой труд не тяжек, если душа очищена перед Богом. Я уверен, что, как всегда щедрый сердцем, он позволит нам пойти на три дня в пустыню поклониться нашему Богу.
Вслушиваясь в гладкозвучный голос Аарона, Моисей, и рта не раскрывший, особенно остро ощущает свое косноязычие.
Аарон продолжает:
— Бог наш хорошо знает свой народ, его строптивость и неверие. И потому сказал Моисею: брось посох на землю…
Зал качнулся от удивления: посох сворачивается змеем.
Сидящие в первом ряду старейшины и не шелохнулись. Моисей касается хвоста змея, и вот он — опять посох в руке.
— Господь сказал Моисею: положи руку себе в пазуху…
Испытывая отвращение к себе и к этому выворачивающему нутро своей звонкостью и безапелляционностью голосу Аарона, Моисей который раз кладет руку в пазуху. Да, он следует Его повелению, но что-то в этом такое унизительное: с высот, где он обретался, мгновениями касаясь корневой тайны языков, где брезжила даль Божественных пространств, внезапно заверчиваясь воронкообразным веретеном вод, звезд и лун, несущим в себе тайну Сотворения мира, опуститься до показательных выступлений, чтобы что-то сдвинуть в этих закостенелых от страха душах.
Но разве он сам не испытывает каждый раз подобный им страх, что вот, вынет руку из пазухи, а проказа не исчезнет? И обойтись без этого показа не только не может, но и не хочет: ведь это единственное для него доказательство, что Он стоит за ним и совершает то, что человеческим умом непостижимо. К сожалению, Моисей давно по-иному не ощущает Его присутствия.
Зал замирает, увидев побелевшую от проказы руку.
Зал облегченно вздыхает, увидев руку выздоровевшей.
Это общее — единым вздохом — участие трогает Моисея до глубины души. Обострившимся от общего напряжения слухом улавливает дальние голоса:
— Видел, как он побледнел и покрылся потом, когда вынимал из пазухи руку?
— Это тебе не фокусы с посохом и змеем. Там — отвод глаз. Тут — дело жизни и смерти.
— Это-то и пугает.
Внезапно Моисей, сам того не ожидая, говорит:
— Задумайтесь. Почему Всевышний, который сотворил мир, обитает в пустыне? Ведь он мог обитать в райском саду, где роскошества зелени, бальзамические запахи плодов, прохладное забвение вод… Свобода — вот что в пустыне омывает душу. Она очищает ее, как песок и вода снимают ржавчину с золота и серебра.
Оказывается, у этого фокусника, за которого говорил Аарон, есть голос, неожиданный, исповедальный. Легкое заикание делает слова его особенно искренними.
Слово об очищении души — словно короткий промельк света с высот, дрогнувшей нитью пронизавший сотни глаз. На миг ощущает Моисей тайный перелом в настроении, но в следующий — гром, катящийся за окнами.
— Колесничие! — истошный крик.
— Горе нам!
Еще миг, и все, озверев от страха, ринутся, сшибая друг друга на пути.
— Да это же молния и гром, души ваши рабские, — говорит стоящий у двери молодой человек.
— Ты прав, Йошуа бин-Нун. — Слабый выдох одного из самых старых старейшин, который, кажется, сто лет рта не раскрывал.
Голоса:
— Да никогда тут не было ни молнии, ни грома, ни тем более дождя.
— Этого просто не может быть.
— Уж я-то помню, — совсем шепотом выдыхает старец, но тишина такая, что слышен каждый звук, — были… и молния, и гром.
И в этой продолжающейся тишине слышится вздох, как никогда кстати:
— Странные вещи творятся, Господи, воля твоя.
Встает человек. В лице его что-то одновременно лисье и рысье.
— Это Корах, — шепчет Аарон Моисею.
— Дядя Аарон, извини меня, мы готовы поверить, что этот человек по имени Моисей твой брат, хотя ни капельки на тебя не похож…
