Антонин Ладинский - Когда пал Херсонес

— Алексей, иди есть похлебку!

Но он махнул в ее сторону рукой и продолжал разговор:

— Непонятно.

— О чем ты говоришь? — не сообразил путник.

— Земельный участок принадлежал тебе по праву?

— Принадлежал мне по праву.

— И ты продал его?

— Продал.

— И волов?

— И волов.

— Если бы у меня была своя земля! А то мы сеем и жнем на господской земле, — сказал поселянин.

— Парики?

— Парики.

— Сколько же берет господин?

— Отдаем половину с жатвы и приплода.

— Это много. Довольно было бы владельцу и трети.

— Нелегко жить на свете бедняку, — сказал поселянин.

— Трудно.

— Желаю тебе счастливого пути, — сказал на прощание поселянин и поплелся в хижину.

Путник тоже двинулся в дорогу, остальные стали расходиться. Один из моих служителей сказал мне почтительно, с презрением глядя вслед поселянам:

— Разве они способны что-нибудь понять?

Самих себя слуги богатых господ мнят способными понимать самые сложные вещи. Им известны все константинопольские сплетни и тайны императорской опочивальни. Богатых они почитают, подражая порокам своих господ, и живут подачками и воровством, а бедных презирают.

Я вскочил на коня, хотя и не с той уже ловкостью, как в молодые годы, и поскакал туда, где слышались приветственные клики. Воины и повозки двигались непрерывным потоком на юг. Впереди, подобно отдаленному грому, слышен был глухой рев человеческих криков. Это воины приветствовали василевса:

— Многая лета, автократор ромейский!

Страшно было подумать о том, что мог переживать в эти часы победитель. Он достиг своей цели, сломил упорство врагов, наполнил государственную сокровищницу золотом и раздвинул пределы государства до Евфрата. Но разве может быть человек уверенным в том, что все останется так, как он устроил на земле? Ведь все в мире непрочно и подлежит непрестанному изменению, как учили древние философы. Вчерашняя победа может смениться поражением, и надо быть бдительным каждое мгновение.

Мы дорого заплатили за свою победу. Лучшие пали на поле битвы. Уже не было с нами ставшего мне братом Никифора Ксифия, погибшего с мечом в руках на горном перевале. Рядом с ним упали Вотаниат и Апокавк и многие другие. Но те, кому еще суждено жить, быстро забывают ушедших. Я уже думал о том, как теперь по-другому устрою свою жизнь.

Я нашел василевса на перекрестке двух дорог. Под сенью ромейских знамен, сидя на коне, он смотрел на проходившие войска, а воины приветствовали его криками и рукоплесканиями. У Василия был вид больного человека, борода его стала совсем седой за эти дни, и глаза еще глубже запали.

Я пробрался к сопровождавшим василевса лицам, увидел среди них Леонтия Акрита и направил коня к нему, так как этот человек крайне интересовал меня.

Акрит был стратигом Евфратской фемы. Его вызвали недавно в Константинополь для доклада, но события задержали стратига, и неожиданно для самого себя он очутился в Македонии. Впрочем, он выражал по этому поводу свое полное удовлетворение. Это был красивый и надменный человек, осмеливавшийся давать советы самому василевсу. Черную бороду он красиво завивал, по восточному обычаю, и душил амброй, а поверх положенного по званию стратига красного плаща носил еще сарацинское покрывало, завязанное под подбородком, и, кроме меча на бедре, у него висел спереди кривой кинжал, усыпанный драгоценными камнями. Седло и уздечка его коня тоже были устроены по-восточному, с различными украшениями и золотыми кистями.

Сначала мы косились на такое убранство, потом привыкли. Василевс тоже посмотрел на наряд Акрита с недовольным видом, но ничего не сказал. Стратиг начальствовал пограничной фемой, его родственник стоял во главе Харсианской фемы, и, вспоминая неприятности с Фокой и Склиром, Василий не хотел ссориться с этим влиятельным вельможей. Рассказывали, что у Леонтия Акрита в Кесарии был великолепный дворец с садами и водоемами, с павлинами на лужайках и с персидскими благоуханными розами. С юных лет он сражался в Каппадокии с сарацинами и, еще будучи юным спафарием, влюбился в дочь стратига Георгия Дуки и похитил ее, чтобы жениться на ней, при самых необыкновенных обстоятельствах. Может быть, это его жизнь, полная военных событий и любовных приключений, вдохновила автора романа о Дивгенисе, которым в наши дни стали зачитываться в Константинополе. Человек, полный страстей, он в то же время был способен на нежные чувства, сравнивал женщину то с розой, то с голубкой и любил книги. На почве книголюбия мы и завязали наше знакомство.

Когда я подъехал к нему, он приветливо улыбнулся и спросил:

— Скажи, патрикий, какое отношение имеет к тебе Симеон Метафраст?

Я объяснил, что моим отцом был скромный табулярий в предместье св.Мамы, а не этот прославленный писатель, который жил в прекрасном доме, со множеством слуг и серебряной утвари, диктуя свои произведения скорописцам, чтобы потом каллиграфы могли переписывать их с красивыми заглавными буквами на пергамене.

— Я не любитель его елейных сочинений, говоря между нами, — рассмеялся Акрит и показал очень белые зубы. — Но моя возлюбленная супруга очарована его стилем, соответствующим величию предмета. Впрочем, надо сказать, что он достаточно красноречиво описывает жестокость тиранов и мудрость, с какой отвечали им мученики.

Хотя Акрит почти не знал меня, но выражался без стеснения и совершенно независимо и жену свою вспоминал с нежностью влюбленного юноши. А наши магистры и доместики смотрят на своих жен как на служанок.

Я спросил его, желая вызвать на откровенность:

— Итак, твоя супруга изволит читать Симеона Метафраста?

— С большим увлечением. Лично я предпочитаю диалоги вроде «Филопатриса» или романы о приключениях счастливых любовников.

— Но достойно ли это твоего высокого положения? — вежливо спросил я его.

— Над житиями святых я засыпаю. У нас там, на Евфрате, и в Харсианской феме, совсем другая жизнь, чем здесь, — ответил он, смеясь. — Вы привыкли посещать храмы, нежиться в теплых постелях, а мы проводим жизнь в непрестанных пограничных столкновениях с сарацинами или в борьбе с апелатами, как у нас называют разбойников, скрывающихся в горах. И чтение у нас не церковного характера, а такое, которое услаждает душевные чувства. Мы любим веселые пиры, вино, женщин, войну. Приезжай ко мне, патрикий, в Кесарию, и ты увидишь, как приятно мы живем.

Я обещал ему, что при первом же удобном случае воспользуюсь его приглашением. Без знакомства с Востоком жизнь моя была бы не полной.

— Но разве не является женщина орудием соблазна? — с улыбкой спросил я, давая ему понять, что я отнюдь не согласен с этим.

— Орудием соблазна? — переспросил он.

— По крайней мере так учат нас отцы церкви.

— Может быть, женщина и орудие соблазна, — в тон мне ответил Акрит, показывая тем самым, что понял мою иронию, — но пусть они соблазняют меня до конца моих дней. Женщина создана для любви. Все в ней гармония и нега.

— А что такое, по-твоему, любовь?

Акрит задумался на мгновение и сказал:

— Любовь — обладание.

Как это было не похоже на мои чувства к Анне и на историю моей любви к ней!

Наша беседа прервалась тогда, потому что василевс прислал к Акриту спафария, сообщая, что желает с ним о чем-то посоветоваться, но я некоторое время размышлял над этим разговором. Потом мне пришли на ум простодушные слова поселянина у колодца, и в моей памяти возникло страшное лицо богомила. Я решил, что по возвращении в Константинополь воспользуюсь первым же представившимся случаем, чтобы просить василевса отпустить меня, и тогда посвящу жизнь писанию книги о своей судьбе. Весьма заманчиво было и предложение Акрита. Но не пристойнее ли христианину совершить сначала трудное путешествие в Иерусалим, к гробу Христа, чем скитаться в поисках развлечений? На душе у меня было грустно, но спокойно. Страсти угасали. Образ Анны представлялся мне теперь как смутное видение, как сон, приснившийся среди земной суеты. Все проходит в жизни человека, как дым.

Незадолго до начала событий в Македонии возвратился из Киева отвозивший туда дары патрикий Калокир. От него я услышал о переменах в северном городе. Там уже возвышались прекрасные каменные церкви. В одной из них, украшенной мозаиками и золотом, которую зовут Десятинной, он видел мраморную гробницу. Резец каменотеса украсил ее пальмовыми ветками и крестами. В ней покоился прах Анны, закончившей свой земной путь. Калокир показывал мне золотую монету русской чеканки. На ней был изображен Владимир в одеянии василевса, и я еще раз удивился его надменности. Может быть, настанет день и мне представится случай снова совершить путешествие через пороги и поклониться гробу той, которую я любил. Там же лежал в скромной могиле, поросшей злаками, Димитрий Ангел, подаривший меня своей дружбой и участвовавший в строении киевских церквей. Там жила Мария, дочь Анны.