Охота на либерею - Михаил Юрьевич Федоров
— Ах ты, боже ж ты мой, — простонал дед Кузьма, — что же я за зверь такой! Хуже зверя!
Нет у зверя такого, чтобы убивать больше, чем нужно для пропитания. А у людей есть! Но почему, почему? Может, это не люди созданы по образу и подобию божьему?
С той поры и не стало ему покоя. На первой же ночёвке проснулся в крике — товарищей разбудил. Всё виделись ему во сне эти чёрные глазёнки. Луп-луп. Промучился до утра, не выспался. А днём надо было уходить — казанцы обязательно погоню вслед пустят!
И так чуть не каждую ночь: только заснул — чёрные детские глаза глядят на него и мигают. Ни слов, ни другого звука, ничего. И появился страх. Нет, не людей он боялся. Страх перед чем-то неведомым. Казалось ему, сотворил он нечто настолько страшное, что нет ему места среди людей. И товарищи, с кем пройдено немало вёрст, и с которыми побывал он в таких передрягах, что рассказать — едва ли кто поверит, стали казаться ему зверьми. Да, сильными, смелыми, но не людьми, а зверьми. И находиться рядом с ними было совершенно невозможно, никак невозможно.
Отстал он тогда от ватаги. Незаметно отстал. Отошёл будто по малой нужде — и пропал в лесу. И из добычи ничего с собой не взял. Блуждал по лесу долго — дней двадцать. Благо с пропитанием всё было хорошо — лето как-никак, ножик всегда на поясе, да руки при нём. А рыбу руками ловить он выучился давным-давно. Его за такое мастерство в ватаге рыбьим царём и прозвали.
Вышел из казанских владений к православным, и как-то со временем всё наладилось. Семья появилась, дочь, потом внучка. Глаза те черемисские снились всё реже, пока не перестали вовсе. Освоил крестьянское дело, ремесло кое-какое. Да в церковь стал хаживать. Службы отстаивал, свечки покупал и возжигал чуть ли не каждое воскресенье — всё старался грехи свои замолить. Замолил ли? Кто его знает.
Только на исповеди он ни разу не обмолвился о своих деяниях — о тех, в другой жизни. Незачем кому-то знать про глаза, которые виделись ему по ночам много лет. Не верил он попам. Сам не знал почему — но не верил…
— Де-ду-шка!
Дед Кузьма уже успокаивался. Кажется, Дашуткин голос?
— Де-ду-шка!
Так и есть: стоит под колокольней и смотрит вверх. А в руках лукошко. Никак в лес собралась? После того как её стали звать боярской невестой, Дарью работой на поварне особо не утруждали. Но и уходить девушка пока не хотела. Работала — но в полсилы. А вот в лес стала наведываться чаще — то жимолость собрать, то землянику. А теперь вот — клубника пошла.
Старик глянул с колокольни вниз:
— Что, Дарьюшка? В лес собралась?
— Да. Только одной несподручно. Пойдёшь со мной?
— Уже иду.
Старик быстро спустился, поскрипывая деревянными ступенями, вниз. Дарья стояла, легонько помахивая большой корзиной его, деда Кузьмы, плетения. Девушка за последние полтора месяца сильно изменилась. Держится гордо, смотрит смело. Она и раньше не заискивала ни перед кем, а теперь и вовсе появилось в ней что-то такое, что вроде сразу и не видно, но любой, даже кто её не знает, сразу догадается — не крестьянская это девка. Видел это и дед Кузьма, да только для него она так и осталась тем испуганным ребёнком, которого он встретил год назад на лесной дороге, убегающую от крымчаков.
Улыбнулся ей:
— Ивняка срежу. Давненько корзин не плёл.
…В лесу сейчас клубники полно: на каждой поляне — словно кто бусы из лала[105] рассыпал. Ходи — только ноги поднимай да смотри, куда ступать, чтобы не подавить. Присела Дарья на полянке, руками быстро-быстро перебирает. Вот уже дно корзины покрыто алым, вот на четверть. Ловко это у неё получается!
Дед Кузьма встрепенулся. Засмотрелся, как ладно Дарья клубнику собирает, пора бы и своё дело сделать. Много прутьев ему без надобности, всё равно корзины девать некуда. Но толику срезать надо — хоть будет, чем себя занять. А корзины потом всё равно пригодятся. Не сейчас, так через год. Или через два.
Отошёл он в сторону и стал нарезать прутья. Провалился лаптем в воду — эх, да ладно. Не осень, чай. Набрал вскоре охапку в пол-охвата — довольно, больше незачем. А краем глаза косит в сторону Дарьи — вон она, корзина уже больше чем на половину в красном. Споро это у неё получается! Встала Дарья, перешла в другое место — видно, здесь уже выбрала всё. Из-за веток и не разглядишь. Положил старик охапку прутьев на землю — потом подберёт, как настанет время в обитель возвращаться. Вложил нож в поясной чехол толстой кожи. Надо бы выйти поглядеть — где названая его внученька притулилась. Но лишь два шага сделал он, как охватили сзади чьи-то большие и сильные руки, зажали крепко рот, чёрная борода с обильной проседью легла на правое плечо, и незнакомый голос сказал негромко:
— Ну, здравствуй, рыбий царь. Не сразу я тебя узнал.
Сердце застучало громко. Голос, хоть и не узнал он его — словно из той, другой жизни. Из прежней. Где разбойная ватага, кровь, смерть… И чёрные глаза маленькой черемисской девочки.
— Тихо, тихо. Кто тут ещё?
Рука ослабла и сползла со рта. Старик обернулся. Перед ним стоял… Что-то смутно знакомое. Нет, не узнать.
— Насупа[106] я. Узнаёшь?
Теперь узнал его дед Кузьма, узнал! Только тогда, в ватаге, был он совсем молоденьким пареньком. Кто он и откуда — спрашивать было не принято. Если захочет — сам расскажет. Но не рассказал.
— Тебя ведь потом искали. Думали — может, ногу подвернул. А вона как свидеться пришлось!
Растянул рот в улыбке дед Кузьма. Дарьюшка, Дарьюшка. Только бы не заметили тебя! Конечно же, Насупа здесь не один. Сколько же их? Надо выведать, а там и поглядим.
— Старый я стал, — растянул он рот ещё больше, — вот, при Сергиевой обители состою. Я ведь потом, как от вас ушёл, с другими ватагами гулял. И по Волге, и по Дону, по Яику. Да стар стал. А ты всё прежним промышляешь?
— А как же? — ухмыльнулся Насупа. — Мужицкое ремесло не для меня.
— Ватага-то большая? — прищурился старик. — Как у нас тогда была?
Не успел Насупа ответить. Откуда-то сбоку почти бесшумно, как лешак, подошёл парень. Белобрысый, лет двадцати, конопатый. Одет в рваньё, но в сапогах. Соображает! Обувка —
