Камила - Станислава Радецкая
Глава тринадцатая
Бред и жар не отпускали меня три недели, и все эти дни мне казалось, что я плыву в лодке по темной, бесконечной реке, по берегам которой тянулся унылый ивняк. Мне хотелось утонуть в спокойных волнах, чтобы отведать прохлады и заглушить боль, выжимавшую каждый член моего тела, но я не могла выйти из лодки, и я плакала от бессилия, потому что жажда и желание истязали меня, день за днем, минута за минутой. Изредка лодка исчезала, и тогда я видела обеспокоенного Иштвана, или светлый чепчик незнакомой женщины, или блестящую оправу очков, за которыми скрывались чужие, холодные глаза.
Когда сознание вернулось ко мне, я была так слаба, что еле-еле смогла повернуть голову, чтобы взглянуть, кто сидит за столом, на котором горит свеча. Мое тело казалось чужим, неподатливым, но жар исчез, и в первый раз за долгое время мне было хорошо, несмотря на сильную слабость и жажду.
Огонь свечи отражался от мелькающих спиц, и я зажмурилась. Тот, кто вязал, подошел ко мне, и мягкая рука, пропахшая деревянным маслом, коснулась моего лба. Я хотела спросить, где я, но из горла вырвался лишь хриплый клекот. Мне приподняли голову, и медный край ковшика ткнулся в сухие губы. Я почувствовала вкус отстоявшейся воды, смешанной с вином, и жадно принялась пить. Утолив жажду, я отвалилась от ковшика назад на матрас, и комната со свечой закружилась вокруг меня.
— Спи, спи… — тихо забормотала женщина. — Отдыхай, девочка. Набирайся сил и славь Непорочную Деву за свое спасение.
«Я опять девочка».
Сил удивляться не было, и я провалилась в сон без сновидений и иссушающего жара.
Утром мне стало лучше, и я смогла разглядеть свою сиделку. Ей было лет сорок, и она показалась мне старухой, пока хлопотала по хозяйству: чистенькая, опрятная, в темной одежде, какую носят небогатые женщины – юбка выше лодыжек, толстые чулки, жакет на деревянных пуговицах; но она преданно заботилась обо мне, и я была ей благодарна, хоть и не знала ее имени.
— Где Иштван? — мой голос гулко отразился эхом в голове. Женщина споро прибиралась, и шорох от метлы мешался с шумом дождя за окном. В комнате царил полумрак и пахло сыростью.
Женщина помедлила, прежде чем обернуться. Она зажала метлу подмышкой и бесшумно подошла ко мне. Она погладила меня по голове, как будто готовила к тяжелым вестям, и у меня на душе стало беспокойно.
— Где он? — настойчиво повторила я.
— Твой брат уехал три дня назад, — неохотно сказала она.
— Уехал?..
— У него закончились деньги. Ты долго болела, а доктора и лекарства стоят нынче дорого. Последние монеты он оставил мне, чтобы я позаботилась о тебе, — она запнулась в конце, и я не сразу поняла, что Иштван подразумевал не только мое выздоровление, но и похороны.
Я вздохнула. Горячая слеза скатилась по моей щеке, но жесткие пальцы смахнули ее.
— Не надо плакать, Камила. Он вернется через несколько месяцев, как только сможет. Тебе повезло с братом. Я принесу тебе поесть.
Я покачала головой, но она не слушала меня и правильно сделала.
Когда запах мучных поджаристых клецок в овощном бульоне коснулся моих ноздрей, мне тотчас захотелось есть. Удержать ложку в кулаке мне было еще нелегко, и добрая женщина покормила меня, хотя я очень стеснялась, что затрудняю ее. После еды у меня опять начали слипаться глаза, и я проснулась через несколько часов, когда пришел доктор. К счастью, он ничем не напоминал того доктора, и даже не стал меня осматривать: только спрашивал хозяйку о моем самочувствии, аппетите и настроении, всякий раз властно взмахивая рукой, когда я пыталась открыть рот, рассматривал на свету горшок с мочой и строго глядел на меня сквозь позолоченные круглые очки, похожий в них на ученую сову. На прощание он оставил рецепт на чудодейственные пилюли и сказал, что теперь его можно звать, только если мне неожиданно станет хуже. Я слышала, как за дверью он негромко сказал хозяйке, что удивлен тому, что я выжила, и поторопился позавчера с советом найти священника. Я хотела обрадоваться своей живучести, но не смогла: внутри меня было пусто, как в армейском барабане, и только тоска по Иштвану свернулась под сердцем. Кто же будет говорить со мной и подбадривать в плохие дни? Несколько месяцев казались бесконечным сроком, и я радовалась только тому, что он не остался один, но взял с собой Арапа.
Хозяйка дома была вдовой, и ее муж когда-то задолжал отцу Иштвана, в те незапамятные времена, когда не началась в нашей стране война, а я еще не родилась. Ее звали Амалией Эртингер, и, хоть она просила называть ее просто тетушкой Амалией, в первое время я все время сбивалась и вежливо обращалась к ней, как к госпоже. Она неотлучно сидела у моей постели, неразговорчивая, но неизменно ласковая, втирала мне в кожу смоляное масло от пролежней, терпеливо кормила с ложечки и выносила за мной поганое ведро, пока остатки болезни окончательно меня не покинули, и я не встала на ноги.
За окном все чаще шел дождь, и низкое осеннее небо предвещало скорую зиму. Я ждала, что Иштван вернется, но он с моим добрым псом точно сгинул где-то на дорогах Империи и не прислал ни единой весточки. Я помнила, что он не любит писать, хоть и умеет, и заговаривала свое ожидание тем, что расспрашивала об Иштване тетушку Амалию, как только выдавалась свободная минутка.
