Вызовы Тишайшего - Александр Николаевич Бубенников
В июне братья Разины были привезены в Москву. Пытали их в Земском приказе, при боярах. Допросы продолжались несколько дней с четырех часов утра до трех-четырех часов дня. Царь пристально следил за следствием и задал несколько собственных главных вопросов – «статей». Он остался верен себе: царя более всего интересовали детали, помогавшие ему разобраться в поведении отдельных людей и верности присяге.
– Остались ли верны мне и крестоцелованию те или иные дворяне? Не было ли среди них отступничества или измены?
– По какому умыслу, как вина смертная отдана, хотел ли их побить атаман, и что говорили его жертвы?
Вопросы выдают возмущение царя тем, что по возвращении из «воровского похода» и получении милостивой грамоты, в которой казакам «вина смертная отдана», те все же учинили бунт. Из десяти царских «статей» это, кажется, единственная, где Алексей Михайлович пытается подойти к вопросу о причинах учиненного в его православном царстве мятежа – «по какому умыслу»?
Несколько главных вопросов Тишайшего имели прямое отношение к Никону. В частности, Алексей Михайлович упорно пытался допытаться до правды о связях людей Разина с опальным патриархом. Должно быть, до конца не избавившись от ощущения вины перед бывшим «особенным другом», царь усматривал в предосудительном поведении Никона возможность для собственного самооправдания. Чего стоило, к примеру, обвинение Разина в том, что тот «Никона хвалил, а нынешнего патриарха Иоасафа бесчестил»? В глазах царя после соборного приговора хвалить опального, отвергнутого иерархами Никона было преступно. Но, главное, царя интересовало, что ответил подсудимый на вопрос о никоновских посылках к нему из Ферапонтова монастыря. Имели ли они место? Приходил ли старец Сергей от Никона на Дон по зиме нынешней? Точно неизвестно, что показал Степан Разин. Уже после смерти Алексея Михайловича, перед переводом Никона в более суровое заточение в Кирилло-Белозерский монастырь, был учинен сыск о проступках бывшего патриарха. В нем, в частности, вновь прозвучал вопрос о связях Никона с людьми Разина. «Как Стенька Разин привезен к Москве, и в то время в расспросе о пытке и с многих пыток и с огня сказал: приезжал к Симбирску старец от него, Никона, и говорил ему, чтоб ему идти вверх Волгою, а он, Никон, с свою сторону пойдет для того, что ему тошно от бояр; да бояре же переводят государские семена». К этому лихой атаман Разин еще добавил, что Никон, по словам старца, собирался идти навстречу атаману не просто так, а с «готовыми людьми, которых было до пяти тысяч человек».
То, что в ответах Разина было много надуманного, – несомненно. Но нет дыма без огня. По-видимому, атаман и патриарх обменялись посланиями. Во всяком случае, власти в этом не сомневались. В 1676 году опальному Никону прямо было объявлено, что он «совет имел с ворами и изменниками Московского государства». Однако сам Тишайший оставил этот факт без последствий. Для Тишайшего важнее было уличить Никона, чтобы потом простить его царской милостью.
Степан Разин перенес все немыслимые пыточные мучения с необычайным мужеством. Он умер, не смирившийся, непокоренный, страшный для властей одним своим именем и народной памятью. Истлевшие останки атамана-раскольника зарыли на Татарском кладбище: отлученный от церкви, он не имел права на честное достойное погребение.
Знаменитый «бессмысленный и беспощадный русский бунт», в самом деле, часто был бессмыслен по творимой жестокости и беспощаден к живым и мертвым. Казацкие идеи равенства неузнаваемо менялись в условиях Дона и рушились в масштабах страны под давлением царской власти самодержца. Стремление уравнять и разделить приводило к насилию и жестокостям. Торжествовала кровавая утопия, с которой приходилось мириться и не столь кровожадному Тишайшему. Однако в бессмысленности и беспощадности был свой смысл, пускай и скованный действительной неразвитостью общественных отношений. При почти полном бесправии масс с них драли три шкуры помещики, их притесняли воеводы, обманывали приказные. Но если бы не вспышки необузданного и страшного гнева, то, несомненно, драли бы и обманывали вдвое, а то и втрое больше. В памяти власть имущих народный бунт как бы очерчивал грань, через которую было опасно переступать. Годы и алчность ее стирали, и тогда наступала пора напоминания, время топора и опасного «красного петуха» в многострадальной стране – нового крестьянского бунта, с которым надо было считаться самодержцам Романовым.
После умного, но излишне амбициозного патриарха Никона во главе церкви оказывались люди иного пафосного масштаба и устремлений. Они были из породы послушных и бесконфликтных. Если уж им и приходилось демонстрировать властность, то в первую очередь в отношении к церковным раскольникам-староверам. После решений церковного собора 1666–1667 годов гонения на старообрядцев-раскольников усилились. Тому немало способствовали события в Соловецком монастыре, братия которого наотрез отказалась служить по новым исправленным книгам и восстала.
В борьбе с раскольниками патриарху Иоасафу II не удалось снискать больших лавров. Еще менее успешным оказалось правление немощного, не авторитетного Питирима (1672–1673). Поставленный на патриарший престол скорее из сочувствия к его немощи, чем по заслугам, он по едким словам современников: «Всю жизнь безуспешно тянулся к посоху святого Петра», посему он просто не имел уже сил ни жить здоровым, ни править здраво. Кажется, подобное слабосилие архипастырей вполне устраивало Тишайшего. «Синдром величия» Никона настолько тяготил его, что он долго предпочитал скорее мириться с неустройством в церковной жизни, чем терпеть сильного и самостоятельного патриарха. Отчасти это давало
