Юрий Щеглов - Победоносцев: Вернопреданный
Еле уловимое поскрипывание
В классной комнате, увешанной картами, уставленной физическими приборами и прочими учебными принадлежностями, цесаревич встретил Константина Петровича стоя, вежливо пригласил сесть в кресло и опустился на свой стул, помедлив. От вступительной фразы многое зависело, и тишину следовало быстро разбить. Никса — высокий, как и все Романовы, молодой и отменно развитый физически юноша — имел светлые волосы, прозрачные голубоватые глаза, выразительно опушенные ресницами, и мягко очерченный рот, который и выдавал его либерализм, как позволил насмешничать не в меру саркастичный Стасюлевич, столкнувшись однажды с Константином Петровичем на Невском. Не очень приятный внешностью и характером Михаил Михайлович обладал приметливым, окидывающим взором и способностью по какой-нибудь черте физиономии или манере изъясняться выявить далеко запрятанную суть.
Цесаревич опередил Константина Петровича признательной репликой и сразу привлек к себе откровенностью и открытостью сурового по повадке наставника.
— Позвольте, Константин Петрович, выразить благодарность за согласие заниматься со мной. Я знаю, что мы должны трудиться по плану и что у вас есть собственная разработанная система, и я с удовольствием ей подчинюсь. Однако я желал бы, — и тут голос молодого человека несколько отвердел, — охватив вами положенное, ну, например, изучая законы Римской империи или законы Хаммурапи…
— Ваше высочество, раньше мы будем с вами беседовать о Хаммурапи и до законов Римской империи доберемся не так скоро.
Никса покраснел, чем очень обрадовал Константина Петровича, и умолк. Смущение свидетельствовало о душевных качествах и натуре живой, невысокомерной и негрубой.
— Предвосхищая ваши желания, позволю себе заметить, ваше высочество, что современное состояние права в России мы с вами будем обсуждать ежедневно, а свод законов Российской империи станет для нас настольной книгой, к каковой мы начнем обращаться в каждой беседе, начиная с сегодняшней. Я понимаю, что вы желаете изучить прошлое, в том числе и недавнее, думая о настоящем и будущем русского народа и великой Российской державы. Я вовсе не собираюсь обходить острые углы и намерен касаться всесторонне самых сложных вопросов народного бытия на разных континентах, не исключая канувшее в Лету крепостное право, английский парламентаризм и американскую конституцию. Ведь вы хотели просить меня об этом, не так ли?
— Да, — ответил цесаревич и покраснел еще гуще. — Я благодарный слушатель, но возможно, не очень способный и прилежный ученик. Предлагаемый для усвоения материал, одобренный Сергеем Григорьевичем, иногда или нет… достаточно часто оторван от того, что происходит за дворцовыми стенами. Я мечтаю более узнать о практическом строении нашего государства и судебной власти. Я люблю историю и весьма признателен Сергею Михайловичу Соловьеву. Однако в нынешнюю пору мне необходимо сконцентрировать внимание на происходящем вне столицы — в Сибири, Прибалтийском крае, на юге. Я чуть ли не еженедельно посещаю Михайловский дворец и рассуждаю в гостиной у Елены Павловны со всякими опытными людьми о насущных вопросах и в гости к великому князю Константину Николаевичу езжу регулярно. Дядя что ни спросит — ответить не умею. Баронесса Раден утешает: образование делает человека печальнее. А я ей возражаю: различные сведения, усвоенные в систематическом порядке, делают человека смелее и решительней. Я пока не так смел, как хотелось бы мне. Не люблю всяческие стеснения и ограничения. Я прочел в одной из ваших статей, что соблюдение законов дарует гражданам и племенам свободу.
«Ничего подобного я, кажется, не писал, — мелькнуло у Константина Петровича. — Впрочем, мысль вполне здравая. Соблюдай законы, и тебе ничто не грозит. Но кто вложил ему в уста понятие «гражданин»?»
Цесаревич очень понравился наивностью и естественностью, правда, некоторые интонации и выражения настораживали. Чувствовалось влияние Кавелина. В речах Никсы присутствовала некая легкость и торопливость; свойственная либерально маслящим субъектам, и ни на чем не основанная уверенность, что окружающие желают и готовы шествовать по пути, намеченному живущим вне России гением, стоит лишь открыть им истину, скрываемую из-за таинственных обстоятельств до поры. Никса добр, отзывчив, но есть ли у него воля и характер? Есть ли у него принципы и непоколебимое стремление отстаивать эти принципы? Строгановские намеки на необходимость соблюдать осмотрительность при изложении запутанных правовых проблем постепенно прояснялись. Репетитор и ученик долго разговаривали, интеллектуально ощупывая друг друга, пока еле уловимое поскрипывание не отвлекло забывшего о времени Никса.
— Николай Иванович дает знать, что урок давно закончен и что я трачу чужие минутки, — улыбнулся Никса, приподнимаясь со стула.
Кто это — Николай Иванович? Ах, Малышев! Нет, в юноше определенно есть что-то приятное. Возникшую между ними симпатию полезно использовать с педагогической целью.
Они совместно назначили день для очередной лекции, и Константин Петрович откланялся. Малышев сразу же напомнил о чае и втором завтраке.
— У нас так заведено, господин Победоносцев, — объяснился он. — Цесаревич сейчас отправится к матушке, а в двенадцать часов приедет полковник Драгомиров с генералом Тотлебеном. Сегодня у нас очень насыщенный день.
— Благодарю вас, Николай Иванович. В другой раз не откажусь. Но меня уже ждет граф Строганов.
— Очень жаль, господин Победоносцев. Вы москвич, а москвичи с трудом приживаются в Петербурге. Надеюсь, что вскоре вы почувствуете себя здесь как дома.
Михайловский дворец
Несмотря на придворную проницательность, Малышев ошибся. Константин Петрович никогда себя не чувствовал в Петербурге как дома и спустя полвека. Он тосковал по Москве, особенно в вечерние часы, и годы, проведенные на брегах Невы, едва ли не усилили во сто крат тягу назад, к отчему приземистому деревянному строению в Хлебном переулке.
Константин Петрович спустился в вестибюль, долго надевал громоздкую провинциальную шубу, раскланялся с Драгомировым и Тотлебеном, которые сияли парадными мундирами, крестами и медалями, вышел к возку в сопровождении высокого и молчаливого, но уже другого незнакомого офицера и, усаживаясь на твердое кожаное сиденье, внезапно ощутил такую пустоту в сердце, что голова закружилась и в глазах потемнело. По плечу ли взвалил необычную для простого смертного нагрузку?
Отчитавшись перед графом Строгановым, он поспешил в гостиницу Демута обедать. Вечер Константин Петрович проведет в Михайловском дворце у великой княгини Елены Павловны, где Антон Рубинштейн будет играть любимого композитора Франца Шуберта. Баронесса Раден в прошедшем году представила Константина Петровича великой княгине, и с той поры Михайловский дворец притягивал его магнитом. Да не только Константина Петровича! Что бы ни происходило в стране — несчастная война или знаменитые, но не оцененные Европой реформы, кабинет хозяйки Михайловского становился своеобразным центром событий. Хирург Николай Иванович Пирогов постоянно сносился с великой княгиней и баронессой Раден, получая от них духовную и материальную поддержку. Списки сестер милосердия, решивших отправиться в осажденный Севастополь, составлялись в самом просторном из залов нижнего этажа, где упаковывались заграничные медицинские пособия для раненых. Круг интересов великой княгини включал разнородные предметы: и консерваторию, и санитарные училища, и издание книг, и распространение произведений русской литературы в Германии. Баронесса Раден, например, переводила Хомякова и Самарина на немецкий язык.
В Михайловском дворце вызревали всякие хитроумные планы, укреплялась и развивалась деятельность Общества Красного Креста, формулировались предложения, которые позднее использовались в ходе подготовки различных перемен. Попасть в число ближайших друзей великой княгини и баронессы многие почитали за счастье. Прибывший из провинции молодой князь Владимир Черкасский — один из энергичных энтузиастов эпохи освобождения крестьян — вместе с семьей поселился, приглашенный. Еленой Павловной, во дворце в напряженнейший период дискуссий о путях развития русского социума. Великая княгиня испытывала к Черкасскому особую симпатию. Их сближала совместная оппозиция московским славянофилам по целому ряду кардинальных проблем. Воспитанные в духе континентального индивидуализма, они хотели избавиться от общины, которая справедливо представлялась единомышленникам почти непреодолимой преградой на пути быстрого прогресса крестьянских хозяйств. Общинная концепция, ухудшенная и извращенная большевиками, в конце концов привела к созданию в сталинском рабовладельческом аду Богом проклятых бездарных и пьяных, фальшивых и грабительских колхозов, идеология которых вдобавок базировалась на отрицании частной собственности и на землю, и на все прочее. Недаром злейший враг России нацист Гитлер, оккупировав гигантские территорий на востоке, оставил колхозный ГУЛАГ нетронутым, продолжая сталинскую политику выкачивания из амбаров голодающих сельскохозяйственную продукцию для продолжения бойни.
