Тулепберген Каипбергенов - Непонятные
— Я очень счастлив, Гулзиба, сейчас!
— Пройдет время — и весь народ твой будет счастливым!
— Когда это будет!..
— Как было бы хорошо, если бы мужчины научились у женщин терпению и умению ждать.
* * *— Гулзиба, никогда раньше я не подозревал, что объятия женщины могут быть такими сладостными! — зашептал на ухо Гулзибе заново покоренный ею Ерназар. — Ты вернула мне силы и веру в себя. У меня просьба к тебе: пусть ни один человек не узнает о нашей с тобой любви, я дал клятву матери…
— Не тревожься понапрасну! Ты для своего народа останешься единым и непогрешимым богом!.. И для меня тоже!
Ерназар просиял.
Ты вернула мне больше, чем силы и веру! Мне снова хочется жить, и гораздо больше, чем раньше!
…Ерназар вновь вернулся к каждодневным делам и заботам.
Он стал сам отвозить в Хиву ханский налог. В этом пышном многолюдном городе будто кто-то душил его, будто кто-то следил за ним из-за каждого угла подозрительным взглядом. В Хиве он чувствовал себя так, словно этот город перехитрил его, разбил его мечты и надежды, а теперь насмехается над ним. Быть там, среди чужих людей, таящих за улыбками враждебность и ненависть, для Ерназара стало сущей пыткой.
Однако стоило ему встретиться с Гулзибой втайне от всех, как жизнь опять начинала казаться ему прекрасной, а окружающий мир — сиять всеми цветами и красками…
Жизнь продолжалась!
Часть вторая
1
Оренбург — врата в Россию для людей Востока… Слава об Оренбурге среди каракалпаков шла такая же, как слава о русском царстве. Царстве сильном, мощном, грозном — куда до него хивинскому ханству! — и в то же время свободном, привольном и добром.
Каллибек и Тенел держали путь не просто в русский город, а в новый, чудесный мир. Два сына каракалпакских степей, с младенчества привыкшие к бескрайним пескам, к зарослям камыша на берегах Арала, были убеждены, что и другие земли и страны, такие же, как их родная, с детства милая земля, ничем от нее не отличаются. Их представления начали рушиться чуть ли не с первых шагов. Даже в соседних казахских степях, о которых Каллибек и Тенел прежде и знали, и слышали, Михайлов сумел открыть им много такого, чего прежде не заметил бы их глаз, — богатства этих степей, прошлое народа, их населяющего.
Оренбург поразил юношей. Город из дерева, кирпича и камня, гостиный двор, лавки купцов, церкви, колокольни, амбары, таможня — все крыто жестью, все крепко, надежно, удобно и богато. Каменные дома, да еще не в один этаж. Это произвело на Тенела и Калли-бека впечатление сказочное, нереальное, ошеломляющее. Они были в восторге. Михайлов только улыбался.
— Вот это дома! Они, наверно, никогда, никогда не разрушатся! — восклицал Тенел.
— Никогда не изнашиваются да не разрушаются лишь склепы на кладбищах! — поправил его Каллибек.
— Эка куда хватил, парень! Человеку, думающему о завтрашнем дне, негоже сравнивать дом со склепом, — Михайлов недоуменно покачал головой.
Каллибек ничего не ответил, только едва заметно усмехнулся.
На улицах путникам повстречалось множество народа — одеты люди были странно, не как в ауле, речь их была непонятная, говорили они громко, не стесняясь. Среди них было немало военных — Михайлов тут же объяснил своим подопечным, как отличить, кто солдат, кто офицер. Тенел и Каллибек смотрели на все широко открытыми глазами и время от времени подталкивали друг друга локтями в бок и перешептывались: «Вот это силища!..»
Михайлов жил в доме из жженого кирпича, неподалеку от казармы. Владелица дома, сердитая, неприветливая старуха с морщинистым лицом, принесла Михайлову ключи и, что-то ворча себе под нос, удалилась.
— Вот и моя обитель! Дом этот принадлежит вдове, вы ее только что видели. Женщина, доложу я вам, она крутая, раздражительная и скуповатая, но я с ней лажу, — сообщил Михайлов.
В комнате Михайлова стояли кровать, стол и три стула. Он слегка подтолкнул Каллибека и Тенела к стульям, и они уселись на них — точь-в-точь робкие, желторотые птенцы, впервые вылетевшие из гнезда и умостившиеся на ветке дерева. Михайлов открыл ключом соседнюю комнату, обвел ее внимательным взглядом, потом позвал туда и ребят.
— Вот здесь будет ваша спальня, — бодро объявил Михайлов. — Тут просторно и удобно! Запомните: отныне, с этой самой минуты, мы с вами начинаем учить русский язык. Все, что я скажу по-татарски или по-казахски, я буду повторять на русском языке. Слушайте и учитесь! — Михайлов задорно подмигнул ребятам и действительно заговорил по-русски.
Юноши, конечно, не поняли ни единого слова, но одно они усвоили твердо и сразу же: с Михайловым они не пропадут, с ним будет им и хорошо, и надежно. Каллибек и Тенел с благоговением взирали на белоснежные постели, трогали, оглаживали руками простыни, подушки в накрахмаленных наволочках, скатерть на столе… Михайлов принес кое-какую посуду. Из мешочков тут же были извлечены засохший хлеб, жареное просо, другая немудреная снедь; Михайлов уместил на столе объемистый чайник с уже заваренным чаем. Каллибек и Тенел были очень голодны, но сейчас им было не до еды. Они глотали куски кое-как, жевали быстро, запивали чаем, не чувствуя его вкуса: им не терпелось поскорее обойти весь город, все увидеть, все осмотреть — начать новую, прекрасную, как в сказке, жизнь. В нетерпении по очереди выглядывали они в окно на улицу. Они не могли глаз оторвать от маршировавших солдат, вслушивались в звуки офицерской команды, в звуки городской улицы…
После чая они пошли в комнату к Михайлову и принялись осматривать ее. Больше всего поразило их, что стены комнаты разукрашены каким-то причудливым орнаментом. «Это обои из бумаги!»- пояснил с улыбкой хозяин. Но еще сильнее ошеломила их полка с книгами. Каллибек и Тенел будто прилипли к полу возле нее, не решаясь пошевельнуться возле этакого богатства.
— Григорий-ага, — наконец набрался храбрости Тенел, — у нас говорят, что бумага — дар аллаха, и на ней могут быть написаны только его слова, святые слова!
Михайлов подошел к парням, обнял их за плечи, не удержался и погладил по волосам; потом снял с полки одну из книг.
— Я думаю, у вас так говорят, чтобы люди почитали и ценили и бумагу, и книги. А вообще-то на бумаге пишут не только божьи слова, но нередко и слова против бога! Ладно, мы еще успеем с вами во всем разобраться да обо всем потолковать! А сейчас давайте устраивайтесь, осваивайтесь, обживайте комнату — вашу русскую юрту! И спать, спать, на отдых! Завтра нас ждет много важных-преважных дел!
На сон грядущий Михайлов рассказал Каллибеку и Тенелу историю Оренбурга и про его сегодняшний день тоже рассказал, и опять на двух языках.
К полудню, пока ребята спали, Михайлов уже успел побывать на службе. Он договорился, что они пока будут работать на строительстве новой казармы. Он не хотел огорчать их и потому не признался, что его просьбы и попытки определить их куда-нибудь на учебу оказались тщетными.
Михайлов первым долгом повел юношей на место, где им предстояло трудиться, познакомил с нужными людьми. Потом они весь день бродили вместе по городу. Вечером, когда они вернулись домой, Михайлов усадил ребят за стол, перед каждым положил бумагу и карандаш и торжественно провозгласил:
— Вот, братишки мои, я сам займусь вашим образованием. Проще говоря, буду учить вас писать и считать.
— А когда мы сможем прочесть эти книги? — показал Каллибек пальцем на полку.
— Это зависит от вашего усердия и прилежания. Времени у нас у всех будет не густо, народ мы с вами серьезный, занятой, — проговорил он ласково и грустно.
— Ага, покажите нам первую русскую букву, — живо попросил Тенел.
Ребята выводили на бумаге вслед за своим учителем палочки, кружочки, буковки… От старания они взмокли, но не отставали от него и друг от друга. Михайлову было и весело, и легко на душе…
2
Время мчится стремительно, год подгоняет-прогоняет год…
Умер старый хан.
Менялись времена года, облачалась в разные одежды природа — летнюю, осеннюю, зимнюю, весеннюю… И лишь жизнь каракалпаков оставалась все той же: нищей и беспросветной…
В один из весенних дней 1853 года Ерназар двинулся домой из Хивы. Весь день небо цвело, переливалось множеством красок и оттенков, но постепенно, постепенно возобладал черный цвет. Когда Ерназар удалился от города версты на две, небо над его головой превратилось в грандиозный черный шатер, кругом стало темно и мрачно. Ерназару не хотелось возвращаться в не любимый им, чужой город; каждая верста, отдалявшая его от Хивы и приближавшая к родному краю, была ему в радость, согревала как удача!
На этот раз он объявился в Хиве с опозданием. Хан готовился к войне с мервскими туркменами и поэтому увеличил налог с каждого дымохода на десять золотых. Такой налог был не по силам не то что для большинства аульчан, но даже для крепких и зажиточных домов был чересчур обременительным. Ерназару не удалось собрать деньги в срок и целиком, и он отправился в Хиву, ожидая грома и молний на свою голову. Однако ему повезло: хан уже выступил в поход, чиновники были по горло заняты обычной своей мелкой грызней. К тому же они опасались вступать с Ерназаром в споры, ссоры и пререкания — Алакоз есть Алакоз! Вернется хан, пусть сам с ним и разбирается, определяет меру и степень наказания за недособранный налог, за опоздание.
