Николай Алексеев - Лжедмитрий I
— Молодец, москаль! Ай да москаль! Слава москалю! — кричали эти в сущности не злые, но легкомысленные люди, уважавшие силу и смелость.
— Подождите еще хвалить! — лепетал Стефан с бледным, искаженным злобою лицом.
Вдруг все ляхи гаркнули:
— Виват, москаль!
Они видели, как медведь зашатался, завыл и рухнул на землю, а левая рука Никиты держала красный, вырванный язык зверя. Но вряд ли боец слышал эти восторженные клики. Он, тяжело дыша, обвел ляхов помутившимся взглядом, зашатался, схватился за грудь и упал на труп медведя. Кровь хлынула у него изо рта.
— Прими, Боже, дух мой! — пробормотал он.
Когда ляхи, перебравшись через частокол, подбежали к нему, он был уже мертв.
Месть Стефана совершилась, но он не был доволен ею: она послужила к новому торжеству «москаля», хоть и убила его. Лис с ненавистью смотрел на мертвое лицо Никиты и жалел, что теперь уже нельзя отомстить более тонко.
— Стефан, сегодня вечером пирушка у Яна… Придешь? — спросил кто-то из приятелей.
— Приду, — угрюмо ответил Лис.
Но прийти ему не удалось. Когда он вечером пробирался по улице к дому, где жил Ян, чья-то рука сжала ему горло, и острый нож по самую рукоять вонзился в его грудь.
— Это тебе за моего батьку! — в то же время промолвил молодой, звенящий от гнева голос.
Стефан упал как подкошенный. Мститель попробовал рукою его холодеющий лоб и отошел.
— Ну, теперь можно мне и в Литву к моему господину, — пробормотал он.
Этот мститель был Афонька.
XXXI
С боя взял
— А что, батюшка, как со свадьбой? Скоро ли? — спросил однажды Константин отца.
— Ну, брат, твоя свадьба, может, и мимо еще проедет, — угрюмо отвечал старик: он был в дурном расположении духа с самого вступления на престол Лжецаря.
— Да как же так, батюшка?! — воскликнул сын.
— Чванный что-то стал от меня морду воротить: я, вишь, не в милости у нынешнего якобы царя, на поклон к нему не пошел.
— Я съезжу узнать к Парамону Парамоновичу.
— Что ж, съезди.
Константин живо собрался. По дороге к дому Чванного он, размышляя, пришел к заключению, что отцовское предположение, пожалуй, справедливо. Недаром на последних свиданиях Пелагеюшка выглядела грустной, а глаза у ней были заплаканы. Он допытывался, она не говорила — тревожить не хотела. Что-то есть!
Под влиянием таких дум Константин сидел на седле, как на горячих угольях.
Чванный встретил его довольно сухо.
— Что скажешь? Да живей — я во дворец сбираюсь; царь сегодня на травлю едет, и я с ним.
— Правда ль, что ты отдумал дочку за меня выдавать? — выпалил молодой боярин.
— Есть грех!
— Да как же это ты так? Сговорил, и на! На попятный.
— Я не враг своей дочке, и что за мед выдавать ее за такого, которому ходу не будет? Вы, Двудесятины, в опале у царя и сами виноваты — чего не ехали на поклон к нему? Спесивы некстати.
— Уж ладно, ладно, не толкуй! Хорош гусь — слова не держишь! — грубо заговорил раздраженный Константин и на минуту задумался. Вдруг он хлопнул себя по лбу и просиял. — Ах, я дурачина! И забыл совсем! — пробормотал он.
Чванный что-то ворчал, но Константин его перебил:
— А вот я и в немилости, а пойду царю на тебя жаловаться — велит он тебе за меня дочь отдать!
— Сделай милость! Иди. Не хочешь ли, подвезу? — насмешливо заметил Чванный.
— Рад буду.
— А и в самом деле! Хоть посмеемся вдоволь. Ну, однако, мне пора.
— И мне тоже. Так добром не хочешь?
— Нет, уж поезжай к царю, пожалуйста! — хихикая, говорил Парамон Парамонович.
— Поеду, будь спокоен!
Когда Константин Лазаревич добрался до дворца, у крыльца стояло немало народу. Он протиснулся вперед и стал ждать выхода.
Скоро потянулись разные дворовые чины, между ними шел и Чванный, потом появился царь. Все пали ниц, земно кланяясь. Поклонился, как требовалось, и Двудесятин, но поторопился подняться и остановил Лжецаря возгласом:
— Смилуйся!
Чванный, видя Двудесятина исполняющим свое намеренье, не знал, смеяться ему или робеть. Лжецарь обернулся:
— Что тебе?
— Ты мне милостей сулил когда-то, царь-государь.
— Я? Тебе? Постой, что-то лицо твое мне, в самом деле, знакомо. Где я тебя видел?
— А под Новгородом-Северским… Я тогда лестницу приставил и первый…
— Ах, помню, помню! Точно сулил милостей, и за дело — молодец ты! Ну, чего же ты хочешь? Да встань с колен!
Константин поднялся.
— Есть, царь-государь, у тебя боярин, Парамоном Парамонычем звать его, прозвище Чванный.
— Знаю, кажется, есть… Ну?
— Вон он стоит… Сосватал я у него за себя дочку, и все было слажено, а теперь он на попятный — вы, говорит, не в милости у царя Димитрия Иваныча, за опального что за мед дочь выдавать. Прикажи выдать, царь-батюшка!
— Ха-ха-ха! Вот просьба! Что ж, любишь, знать, больно свою невесту?
— Страсть как!
— Ну, мы это устроим. Поди-ка сюда, — поманил он пальцем Чванного.
Тот подошел с низкими поклонами.
— Через неделю чтоб твоя дочка была повенчана с ним вот. Да не думай, что Двудесятины в опале — один этот побольше стоит, чем пяток таких, как ты, которые тем только и ведомы стали, что легко от царя Феодора отпали. Могу ли я на таких надеяться? А на него положился бы без опаски…
И Лжецарь отошел. Чванный стоял некоторое время с раскрытым от изумления ртом. Немало были изумлены и другие бояре — такая долгая беседа царя с лицом не чиновным да еще на улице казалась им как будто несколько даже непристойной, унизительной для царского величия.
Через неделю отпраздновали свадьбу.
— Ну, Пелагеюшка, — говорил Константин, обнимая после венца молодую жену, — с боя я тебя взял.
XXXII
Неожиданный приезд
Мы опять в Литве, в поместье Влашемских.
Пани Юзефа сидит за работой. Лицо ее, по обыкновению, строго и холодно.
Пан Самуил медленно бродит по комнате.
Вошел отец Пий. На лице его непривычное волнение.
— Дочь моя и сын мой! Я должен сообщить вам очень неприятное известие…
Пани Юзефа вопросительно смотрит на него. Лицо пана Самуила принимает испуганное выражение.
— Ваша дочь Анджелика… Вы знаете, она находилась тут неподалеку в монастыре, у благочестивых сестер…
— Я ничего не знал! Я бы уже давно съездил к ней… — вскричал пан Самуил.
Пани Юзефа сделала нетерпеливый жест.
— Она, ваша дочь, похищена! — взволнованно промолвил патер.
— Как?!
— Может ли быть?!
— Когда она гуляла в монастырской роще с молодой послушницей, напали неизвестные люди, схватили ее и увезли. Послушница от испуга едва имела сил добежать до обители.
Пораженные Влашемские не могли говорить.
Вбежал запыхавшийся холоп.
— Пани Анджелика с мужем приехали! — крикнул он.
Отец Пий разинул рот от изумления, пани Юзефа выронила работу, а пан Самуил вскрикнул.
Через минуту вбежала в комнату, плача и смеясь, Анджелика и бросилась к отцу. Следом за нею вошел Максим Сергеевич.
При виде его отец Пий подобрал полы своей сутаны и бегом пустился к своей каморке.
— Воскрес! Воскрес! — в ужасе бормотал он.
— Ты обвенчана с ним… с еретиком? — спросила Юзефа.
— Да, матушка, прости нас!
Пани Юзефа поднялась со скамьи и выпрямилась во весь рост.
— Я тебя прокли…
Пан Самуил не дал ей договорить.
— Не смей! — крикнул он так грозно, что у его жены язык прилип к гортани.
— Будьте счастливы, дети! — со слезами промолвил Влашемский, благословляя молодых, и добавил, обратясь к жене: — Юзефа! Благослови!
И опять его голос звучал так, что пани Юзефа не посмела ослушаться.
Вечером того же дня по дому разнеслась весть, что отец Пий найден мертвым в своей келье: он не вынес потрясения.
XXXIII
Бурный разговор
Был вечер 16 мая 1606 года. Шел уже одиннадцатый месяц, как расстрига стал царем. Многое изменилось за истекшее время, доказательством чего может служить следующий разговор между Лжецарем и боярином Белым-Турениным.
— Царь, мне нужно с тобою поговорить.
— Ну? — недовольно протянул самозванец и с раздражением добавил — Верно, опять наставления?
— Нет, не наставления — я только хочу тебе сказать одно: опомнись!
— Ты далеко заходишь! — гневно вскричал Лжедимитрий. — Не забудь, кто я и кто ты.
— Ты сам мне велел всегда тебе говорить правду, я ее и говорю. Я не забыл, кто я, но ты забыл, что ты русский царь, а не прежний инок, вольный казак, слуга Вишневецкого.
— Павел!
Но боярин не обратил внимания на этот окрик.
— Ты забыл, что если русский царь всевластен, то ведь, в глазах народа, недаром дана такая власть, и царский стол — не место для забав и потех скоморошьих!
