Чарльз Диккенс - Повесть о двух городах (пер. Бекетова)

— Этого я не думаю. По моему мнению, — сказал доктор Манетт тоном твердого убеждения, — ничто, за исключением того же усиленного напоминания, не может вызвать повторения припадка. Полагаю, что было нужно чрезвычайное напряжение этой струны, чтобы его вызвать. После того, что случилось, и он все-таки выздоровел, я не могу себе представить, чтобы возможно было такое чрезвычайное напряжение. Мне кажется, и я надеюсь, что больше не могут произойти такие обстоятельства, при которых возможно повторение соответственных впечатлений.

Он говорил с оттенком неуверенности, как человек, знавший, какая безделица может вызвать умственное расстройство, и в то же время выражался определенно, как человек, по собственному опыту изучивший все горькие и мучительные стороны этого вопроса.

Мистер Лорри, разумеется, не опровергал его доводов. Напротив, он притворился гораздо более успокоенным и утешенным, нежели был на самом деле, и приступил к последнему пункту. Он знал, что это будет всего труднее, но, памятуя тот разговор, который он имел с мисс Просс в одно воскресное утро, а также и то, что происходило в течение последних девяти дней, он понимал, что нельзя этого избегнуть.

— Теперь поговорим о занятии, возобновляемом под влиянием припадка, от которого пациент так счастливо избавился, — сказал мистер Лорри, усиленно откашливаясь. — Положим, что это было кузнечное ремесло. Так. Кузнечное ремесло. И положим, например, что пациент привык в свои тяжелые минуты работать у маленькой наковальни. И положим, что совершенно неожиданно его застали опять у этой наковальни. Разве не достойно сожаления, что он упорно держит ее у себя?

Доктор подпер лоб рукой и нервно затопал ногой.

— Он постоянно держит у себя эту наковальню, — продолжал мистер Лорри, тревожно глядя на своего друга. — А не лучше ли было бы устранить ее?

Доктор прикрыл глаза рукой и все так же нервно постукивал ногой об пол.

— Вы затрудняетесь подать мне совет? — сказал мистер Лорри. — Я отлично понимал, что это вопрос щекотливый. А все-таки, мне кажется…

Тут он замолчал, покачивая головой.

— Видите ли, — сказал доктор Манетт после нескольких минут тягостного молчания, — очень трудно объяснить сколько-нибудь разумно то, что творится в глубине души этого бедняка. Было время, когда он страстно мечтал об этом занятии и страстно ухватился за него, как только оно было ему дозволено. Нет сомнения, что оно существенно облегчило его страдания, заменив напряжение ума напряжением пальцев; а по мере того как он совершенствовался в этом занятии, ручной труд так притупил его нравственную муку, что очень естественно, почему он не мог решиться окончательно отказаться от этого прибежища. Даже и теперь, когда он надеется на себя несравненно больше, чем прежде, и даже отзывается о себе довольно самоуверенно, одна мысль, что ему может понадобиться прежнее занятие и вдруг его не будет под руками, приводит его в ужас… Нечто вроде этого испытывает, я думаю, заблудившийся ребенок…

С этими словами он взглянул на мистера Лорри с таким выражением в глазах, которое было похоже именно на детский ужас.

— Но разве… вы извините, я прошу вас научить меня, простого человека, привыкшего корпеть над счетными книгами и всю жизнь имевшего дело только с гинеями да шиллингами; скажите, постоянное присутствие известного предмета не вызывает ли той идеи, которая с ним связана? Если бы устранить предмет, дорогой мой Манетт, вместе с тем не прошел ли бы и ужас? Словом, держа при себе наковальню, не делает ли пациент некоторой уступки малодушию?

Несколько минут длилось молчание.

— Надо и то принять во внимание, — сказал доктор дрогнувшим голосом, — что это такой уж старый товарищ!..

— А я бы все-таки не стал его держать, — сказал мистер Лорри, тряся головой и становясь решительнее по мере того, как доктор колебался. — Я бы советовал пожертвовать им. Я только и жду вашего согласия. Я убежден, что от этого предмета только один вред. Ну-ка, дорогой мой, добрый друг, уполномочьте меня! Ради его дочери, любезный Манетт!..

Странно было видеть, как ему трудно было на это решиться и какая тяжкая борьба происходила в нем.

— Ради нее — хорошо, пусть будет так, я согласен. Но я бы вам советовал не трогать этого предмета в его присутствии. Пускай уберут, когда его не будет дома. Пускай он хватится своего старого товарища только после некоторого отсутствия.

Мистер Лорри выразил готовность сообразоваться с этими указаниями. Весь тот день они провели вместе за городом, и доктор совсем оправился. Еще три дня он чувствовал себя вполне здоровым, а на четырнадцатый день уехал к Люси и ее мужу. Мистер Лорри сообщил ему о том, какие предосторожности они принимали, чтобы Люси не дивилась его молчанию; доктор в том же смысле написал дочери письмо, и она оставалась без всяких подозрений о случившемся.

Вечером того дня, когда доктор уехал из дому, мистер Лорри пошел в его комнату, вооруженный топором, пилой, стамеской и молотком; мисс Просс сопутствовала ему, неся свечу. Они заперлись там, и мистер Лорри таинственным и преступным манером изрубил на части скамейку башмачника, а мисс Просс, державшая свечу, имела такой вид, точно присутствует при душегубстве, чему ее грозная наружность немало способствовала. После этого они растерзали свою жертву в мелкие щепки и немедленно сожгли в кухонной печке, а инструменты, башмаки и оставшуюся кожу зарыли в саду. Для этих добрых и прямодушных людей всякое истребление, а тем более секретное, казалось таким нехорошим делом, что, пока они этим занимались и потом, когда уничтожали следы своей деятельности, и мистер Лорри, и мисс Просс так себя чувствовали (да и по внешности были на то похожи), как будто они сообща совершили какое-то ужасное преступление.

Глава XX

УГОВОР

Когда новобрачные вернулись домой, первым лицом, явившимся их поздравить, был Сидни Картон. Он пришел через несколько часов после их приезда. Ни в его образе жизни, ни в наружности, ни в манерах не было заметно перемены к лучшему, но в общем он имел вид верного пса, что было новостью в глазах Чарльза Дарнея.

Улучив минуту, когда никто не мог их подслушать, он отвел Дарнея к окошку и начал такой разговор:

— Мистер Дарней, я бы желал, чтобы мы с вами были друзьями.

— Надеюсь, что мы и так друзья.

— Это очень любезно с вашей стороны, но ведь это не более как форма речи, а мне этого мало. И я сам, говоря, что желал бы, чтобы мы были друзьями, я не то хотел сказать.

— А что же, собственно, вы хотели сказать? — спросил Чарльз Дарней самым добродушным и дружелюбным тоном.

— Вот в том-то и дело, — отвечал Картон с улыбкой, — что мне гораздо труднее это выразить, нежели самому понять. Однако ж попробую. Вы помните один такой случай, когда я был пьян… более обыкновенного?

— Помню такой случай, когда вы насильно заставляли меня сознаться, что я видел, как вы пили.

— Да, это и я помню. Всего тяжелее для меня то, что я всегда запоминаю подобные казусы… Будем надеяться, что это мне зачтется когда-нибудь, по окончании моего земного странствия… Вы, однако ж, не опасайтесь; я не намерен произносить нравоучительную проповедь.

— Я и не опасаюсь. Когда вы бываете в серьезном настроении, этого опасаться нечего.

— Ах, — молвил Картон, беспечно махнув рукой, будто отмахивался от намека, — в том особенно достопамятном случае пьянства, о котором была у нас речь (а их, как вам известно, бывало очень много), я был совершенно невыносим, приставая к вам с рассуждениями о том, чувствую ли я к вам особое расположение или не чувствую. Мне бы хотелось, чтобы вы позабыли об этом.

— Я уж давно позабыл.

— Это опять-таки форма речи. Для меня, мистер Дарней, не так легко позабыть об этом, как, по-видимому, для вас. Я-то слишком хорошо помню, и шутливый ответ не есть средство заставить меня позабыть.

— Если ответ показался вам шутливым, — отвечал Дарней, — пожалуйста, простите. У меня не было иной цели, как обратить в шутку такой пустяк, который, к моему удивлению, просто мучит вас. Уверяю вас честным словом джентльмена, что все это я давным-давно выбросил из головы. Боже мой, да и выбрасывать-то было нечего! В тот день мне было о чем подумать посерьезнее этого: я ведь не забыл, какую великую услугу вы оказали мне тогда!

— Что до великой услуги, — сказал Картон, — раз вы заговорили о ней в таком тоне, я должен вам сказать, что это была не более как юридическая уловка… адвокатский фортель… Мне было совершенно все равно, какая участь вас постигнет в то время, как я вам оказал эту услугу… Заметьте, тогда было все равно; я говорю только о прошлом.

— Словом, вы не хотите, чтобы я оставался у вас в долгу, — отвечал Дарней. — Ну, положим, я с вами не стану спорить на этот счет.