Наталия Вико - Тело черное, белое, красное
– Сейчас концерт будет, – сообщил Тушкевич, услужливо попытавшись налить в рюмку Мальцева принесенную официантом водку. Тот, перехватив его руку, направил горлышко графина в бокал для вина, двумя глотками опустошив его, крякнул и, слегка поморщившись, с хрустом откусил соленый огурец.
– Может быть… – равнодушно произнес он, доедая огурец и протыкая вилкой картофелину.
Тушкевич вытянул шею, разглядывая приготовления артистов.
– Петр Петрович, не сомневайтесь – точнехонько говорю – будет. Сейчас уж начнут.
Ирина выпила вина. Господи, кто бы знал, как она их ненавидит!
– А вообще я тебе, Зинаида, так скажу, – Мальцев откинулся на спинку стула. – Напиши там в своей газете, пусть американские трудящиеся знают – мы своих, так сказать, жизней, для родины нашей советской не жалели, мы и голодали, и мерзли, и стрелять по нам стреляли, и пули в нас еще сидят белогвардейские, и шрамами боевыми тела наши изранены. Скажи партия наша: "умри" – умрем, и не спросим, зачем. Для нас слово партии – выше всего! Выше всякого личного! Потому как знаем, что для партии нашей пролетарской мы – кровные дети, и она никогда нас запросто так на гибель верную не пошлет. Она нам жизнь новую дала, людьми сделала. Кем мы были и кем стали? Потому и в "Интерр-национале", – с трудом выговорил он заплетающимся языком, – песне нашей партийной, слова есть: "Кто был ничем, тот станет всем"! Вот мы и стали! – почти прокричал он.
Метрдотель, наблюдавший за их столом из дальнего угла, зыркнул глазами на официантов, которые заметались по залу, не зная, чем еще угодить важному гостю. Артисты неуверенно переглянулись, сомневаясь, можно ли начинать петь.
– И теперь – мы тут хозяева! Навсегда! – Мальцев бросил угрюмый взгляд на метрдотеля, который неведомым образом мгновенно исчез, будто растворившись в воздухе. От удивления бывший матрос даже потряс головой. – А пока пусть нэпманы нас кормят! – зычно пробасил он в направлении, где, по его разумению, должен был находиться метрдотель, и перевел мутный взгляд на Тушкевича, беспокойно ерзавшего на стуле.
– Ты чего, Санек, на стуле-то егозишь? В гальюн никак собрался? Так и скажи прямо. Дело житейское. У нас от товарищей, – он посмотрел на Ирину, – секретов нету! Потому как сообща одно дело делаем! – Плеснув водки себе и Тушкевичу, он, вопросительно посмотрев покрасневшими глазами на Ирину, потянулся и к ее бокалу, но она решительно прикрыла его рукой. Мальцев, недоуменно пожав плечами, повернулся к Тушкевичу. – Так что предлагаю, прежде чем ты, Санек, отойдешь, поднять и выпить за партию нашу и власть советскую. Вот так!
Они опустошили бокалы. Тушкевич, на лице которого было написано нечеловеческое страдание, сорвался с места и, ускоряясь с каждым последующим шагом, помчался в сторону выхода.
Круглолицый официант, осторожно подкравшийся к Ирине, тихо спросил заискивающим голосом:
– Рыбку уже нести прикажете?
Она кивнула.
Мальцев, оставшись один на один с Ириной, игриво посматривал на нее, постукивая вилкой по краю тарелки, затем слегка наклонил голову, будто прислушиваясь к чему-то, и тяжело поднялся со своего места, опираясь на стол руками.
– Пожалуй, товарищ Зинаида, я тебя тоже покину. Но – не надолго… Смотри тут у меня… – Погрозив ей пальцем, он многообещающе улыбнулся и, чуть покачиваясь, прошел между столиками к метрдотелю. – Слышь, браток, – донесся его подобревший голос, – проводи-ка меня прямым курсом до заведения.
Со стороны сцены послышались гитарные переборы, известившие о начале выступления.
Официанты расставили на столе тарелки с осетриной, украшенной зеленью и ломтиками лимона, и отошли к кухне. "Пора!" – подумала Ирина и, открыв перстень-книгу, быстро высыпала немного коричневого порошка в ореховую подливку в тарелке Тушкевича, которая была поближе. "Теперь – матрос". Она уже потянулась было к тарелке на противоположной стороне стола, но увидела возвращающегося Тушкевича, по лицу которого было разлито умиротворение. Сделав вид, что протягивала руку за спичками, лежащими на пачке папирос у тарелки Мальцева, другой рукой извлекла папиросу из портсигара и приветливо улыбнулась Тушкевичу.
– Хорошо, что вы пришли! Разберитесь там… – капризно проговорила она, растягивая слова. – Ну, сколько можно играть эту заунывную музыку? Право, будто хоронят кого-то! Пойдите, скажите, пусть сыграют что-нибудь другое!
– О, это мы – мигом! Враз организуем! – Тушкевич развернулся и направился к сцене.
Ирина, не сводя глаз с его сутуловатой спины, потянулась к тарелке Мальцева, будто бы положить спички на место. Романс прервался. Тушкевич, размахивая руками, что-то объяснял музыкантам. Она незаметным движением высыпала остатки порошка в тарелку Мальцева. Ему досталось чуть больше, чем Тушкевичу. "Все! Теперь надо, чтобы они съели рыбу и… – посмотрела на часы, – подождать примерно полчаса".
Ирина не чувствовала страха или сожаления. Наверное, эти чувства придут потом. Просто она должна была это сделать. Потому, что иначе никак нельзя. Показалось, даже ненависть ушла, уступив место ожиданию. Кто из них будет первым?
– "Очи черные" для вас заказал, – улыбнулся Тушкевич плотно сжатыми губами, опускаясь на стул. Со сцены донеслась знакомая мелодия. Он внимательно осмотрел рыбу в тарелке и, наклонив голову, принюхался. – Кажись, осетринка?
– Осетринка, – чувствуя, как заколотилось сердце, она безмятежно улыбнулась.
– Я рыбку люблю-ю. А вот кстати, – он прикоснулся к руке Ирины, – перстенечек какой у вас примечательный. Весь вечер рассматриваю. Будто книжечка какая. – Его бегающие глазки, вдруг остановившись, внимательно смотрели на Ирину. "Видел?" – забилась тревожная мысль. – А книга, – Тушкевич сделал вдохновенное лицо, – как известно, источник знаний! Я любил в юности книжонки всякие почитать. Иной раз, бывало, так увлечешься – представляешь, будто ты герой какой!
– Ну! И как вы тут без меня? – пророкотал вернувшийся к столу Мальцев, ревниво посмотривая на засуетившегося приятеля. – Не скучали?
– Вот, музыку заказали, – будто оправдываясь, пролепетал Тушкевич, придвигая к себе тарелку с рыбой.
– Покушайте, Петр Петрович, – остывает уже! – Ирина взяла нож и вилку.
– Чегой– то? Рыба, что ли? Не очень я ее уважаю, ну, кроме селедки, конечно. На флоте вот так наелся! – провел он ребром ладони по горлу.
– А если под водочку? – Ирина взяла графинчик и, ласково глядя на матроса, налила ему полный бокал.
– Ну, коли под водочку… что верно – то правильно…
Он с удовольствием выпил и принялся за осетрину.
Какое-то время ели молча. Рыба была отменная. Ирина, подождав, пока ее гости закончат есть, подала знак, чтобы убрали тарелки.
– А что рыбку не доели? – встревоженно спросил официант у Ирины. – Не понравилась?
– Очень вкусно. Просто я не ем так много. Спасибо.
– Бисквитик к чаю желаете?
Мальцев отрицательно помотал головой.
– Сладкое не ем, у меня от него живот крутит. Я лучше покурю.
Со стороны сцены доносился голос певицы, тоскливо выводившей романс про милого друга. Мальцев молча слушал, повернувшись на стуле и оперевшись локтем на его спинку. На глазах как-то вдруг сразу запьяневшего Тушкевича выступили слезы. Дослушав до конца, Мальцев повернулся.
– Хорошо поет! Надо бы расстрелять… – и он загоготал.
– Любите музыку? – растерянно спросила Ирина, которой показалось, что она ослышалась.
– Может, и люблю, – Мальцев хмыкнул. – Да времени нет, на любовь-то. У нас Куклин большой любитель, да? – обернулся он к захихикавшему Тушкевичу.
Ирина непонимающе переводила взгляд с одного на другого.
– Это у нас товарищ есть такой, Куклин, – пояснил Тушкевич. – Он как-то у Шаляпина в гостях был. Ну, помереть – не встать! Да, Петр Петрович? Можно рассказать?
– Валяй, Санек! – Мальцев облокотился на стол и, подперев голову руками, опустил отяжелевшие веки.
Тушкевич, оживившись, начал рассказ.
– Пил, значит, он водку с Шаляпиным. С ними финляндский коммунист Рахия и еще пара наших было. Не просто водку, а эстонскую – из картошки ее гонят. Выпили чуток, да и начали о театре, актерах, то да сё. Куклин и скажи сгоряча – таких, мол, как Шаляпин, надо резать! Спрашивают его, почему? Отвечает: "Талант нарушает равенство!". Несправедливо это, говорит, когда один может, а другой нет.
Мальцев приоткрыл глаза.
– Кстати, Санек, он прав! Этот лозунг надобно по всем театрам развесить! Очень даже пролетарский лозунг!
– И начал потом Куклин вопить, – продолжил Тушкевич, – спьяну-то, что вы, актеры, для пролетариату сделали? Какой такой от вас прок для революции? А Шаляпин как заорет: "Встать! А ну, подобрать живот, как ты смеешь со мной так разговаривать, сукин сын!". И все это голосом царя Ивана Грозного.
– А то он слышал… – недовольно буркнул Мальцев, на лице которого обильно выступил пот, а на коже появились багровые пятна.
